В первом ряду сидела Нина Максименко. Не знаю почему, но мне так приятно было сидеть с ней рядом. Говорили, что она красивая. Я же никогда не думал об этом. Правда, мне нравилось ее круглое, с ямочками на щеках, лицо. В глазах ее постоянно искрился смех. Она часто бывала у нас в доме. И стоило ей появиться, как все начинали улыбаться. Даже Максим…
А ведь нас горе породнило с Ниной и ее матерью. Отцов наших кулаки убили в тридцатом году, во время коллективизации.
Мы часто говорили об отцах. И мне нравилось, что Нина не плакала, хотя ей было очень тяжело. Летом она работала в колхозе, зимой училась в школе. Когда Нина стала взрослее, она начала избегать меня. Я обижался и ходил за ней следом, как Гриша за мной. Костя потешался над нами. Как только девочка покажется, бывало, возле школы, он орет, будто сборщик утиля: «Нина идет, Андрей, протри очки скорей!»
Нине нравились остроты Кости. Слушая Костю, она подпрыгивала и заразительно смеялась. Но если я играл на скрипке, Нина могла целый час просидеть неподвижно, слушая музыку. И Костя, конечно, злился.
В этот вечер я играл Чайковского. Девочки не отрывали глаз от меня. Вдруг послышался смех. Смеялась Нина. Вслед за ней засмеялись все остальные.
Я оборвал музыку и посмотрел на девочек. Мне было непонятно их поведение. Что смешного в мелодиях Чайковского? Или это я рассмешил их каким-нибудь неловким движением?
Глядя на меня, девочки перестали смеяться. Но Нине трудно было справиться с собой. Смех так и клокотал у нее в груди. Она отвела глаза и вытянула голову, словно подавилась. Вдруг опять прыснула.
Я оглянулся и увидел позади себя Костю. Он стоял, прислонившись к стене, и так комично изображал ловлю блох, что действительно трудно было удержаться от смеха.
Впрочем, не всем было смешно. Мне хотелось поколотить Костю, но у меня в руках не было ничего, кроме смычка.
Я молча положил скрипку на стол и вышел. Меня душили слезы. И не успел я подумать, что это глупо, как слезы ослепили меня. Я должен был снять очки, чтобы вытереть стекла. Ребята окружили меня. Они чувствовали себя неловко. А Костя, подойдя ко мне, серьезно сказал:
— Брось, Андрей. Я пошутил…
Он дружески положил мне руку на плечо, но я оттолкнул его.
После он то старался помириться, то опять высмеивал меня в присутствии Нины и других девочек.
Однажды в школьной стенгазете появилась заметка обо мне. Неизвестный автор хвалил меня как способного музыканта и советовал не увлекаться астрономией (все знали о моем увлечении этой замечательной наукой). Моя «вселенная» — музыка, «обсерватория» — скрипка, «телескоп» — смычок.
Приятно было читать об этом, хотя автор не убедил меня. Вдруг я заметил в нижнем углу «дружеский шарж». Это был смешной рисунок: — я играл смычком… на гармошке… Под рисунком стихи:
На музыканта он похож.
Как на коня — колючий еж…
Ребята уже знали, что и заметка и стихи написаны Костей.
Мне стало обидно, и я подумал: долго ли еще придется терпеть этого наглеца? Надо же было родиться в одном селе с этим дурацким Костей! Конечно, я мог бы с таким же успехом издеваться над ним… У него и фамилия подходящая: Ворона.
Да, я мог бы подтрунивать над ним. Но мне противно это делать.
Когда мы сдали последний экзамен, я при всех пожал ему руку и без злобы сказал:
— Прощай, Костя. Я рад, что мы больше никогда не встретимся.
Двадцать первого июня мы, десятиклассники, решили устроить прощальный вечер. Анна Степановна поддержала нас, но назвала это иначе:
— Это будет вечер дружбы, а не прощания, — сказала она. — Покидая школу, вы еще больше должны укрепить вашу дружбу. Где бы вы ни находились в будущем, вы будете делать одно общее дело.
Дружба… Как это прекрасно звучит!
А ведь я как-то поспорил с матерью из-за этого слова. Дело в том, что, в отличие от Клавдии, ласково говорившей Максиму «мой муженек», Анна Степановна при всех называла Романа другом. Максим и Клавдия были супругами; Роман и Анна Степановна — друзьями. По этому поводу мать сказала младшей невестке:
— Чудишь. Ты хоть и не венчалась с Романом, а все же он твой законный муж.
— «Муж., муж…» — вмешался я. — Какое дурацкое слово! Разве «друг» не лучше?
— Помалкивай, — сказала мать, начиная сердиться.
Я не унимался:
— Не буду молчать. Вы всегда обижаете Анну Степановну. Все с Клавдией носитесь. А наша Анна Степановна…
— Замолчи же, — смущенно проговорила Анна Степановна, закрывая мне рот ладонью. — Не надо маму сердить.
— Это он подлизывается, — уже шутливым тоном проговорила мать. — Как стала ты этим самым… классным руководителем, так и защитники нашлись. Ишь какой прыткий…
Мать потеребила мне волосы; я отстранился, хотя в другое время меня любое ее прикосновение радовало.
— Несправедливая вы, — сказал я, боясь посмотреть на мать. — Клавдия для вас как родная дочь, а Анна Степановна…
— Эх ты, сосунок, — добродушно выругалась мать.
Только теперь я начинаю понимать, что она и Анну Степановну любила, только сдержанность младшей невестки и ее, должно быть, сковывала.
Как бы там ни было, семья у нас была дружная. Пускай Максим порой хмурился, так ведь Клавдия и за него веселила дом. Роман вечно дразнил своего «друга», говоря при всех: «Ну, поцелуй меня… поцелуй меня хоть раз, как жена». Анна Степановна конфузилась, а братья хохотали.
Замечательные братья у меня! Когда соберутся, бывало, вместе, весь дом ходуном ходит. И посмеяться любили, и песню спеть умели…
А то вдруг начнут бороться. Петр — задира, он не только Виктора затрагивал, но и Максима.
Все вместе они были грозной силой у нас в Сороках. Какой-нибудь хулиган во все лопатки удирал, если пронесется слух, что «Наливайки идут наводить порядок…»
И вот что примечательно: все мы с каким-то особым уважением относились к Анне Степановне. Как будто она для всех была классным руководителем…
Порой и Максим заговаривал о том, что жена должна быть настоящим другом. А Петр шутя упрекал Романа: «Эх, опередил ты меня, братуха. Мне бы такого друга, как твоя Анна… Только у нас в Сороках такие не водятся».
Я помалкивал. Не мог же я сказать, что Нина Максименко — хороший друг, хотя еще и не жена. Петр, не то в шутку, не то всерьез, говорил, что он бросит МТС и переедет в Каменку. Только там, дескать, и можно найти подлинного друга.
Он говорил так потому, что Анна Степановна приехала к нам из Каменки. Помнится, она с самого начала привлекла внимание школы рассказами об этой самой Каменке. Это ведь необыкновенное село: там до сих пор сохранились памятники старины, да еще какие! Около сахарного завода, на берегу Тясмина, стоит «зеленый домик», в котором бывал Пушкин. Да, да, Пушкин приезжал в Каменку и там встречался с декабристами. Анна Степановна рассказывала об этом так, словно сама присутствовала при их встречах…
Клавдия выросла в Сороках, но не любит родное село. А вот Анна Степановна хоть и выросла в заводском поселке, но, право же, стала у нас совсем своей.
Клавдия упрекала Максима, что он агроном и не может переехать в город. Анна Степановна с любовью рассказывала о Каменке, но только и думала о том, как бы получше устроить нашу жизнь в Сороках. Она говорила именно о нашей, а не о своей личной жизни. И даже не о жизни нашей семьи, а обо всех сорочинцах. Благодаря ей в каждом колхозном доме появилось радио. Она добивалась расширения колхозной электростанции. В клубе Анна Степановна руководила драмкружком.
Отец у нее тоже интересный человек. До революции он был рабочим, потом его назначили директором завода. Он хотел, чтобы Анна стала инженером. Но Анна Степановна решила стать учительницей. Ей нравилось учить детей, просвещать народ.
Окончив институт, Анна отправилась «в самое глухое село». Таким селом ей показались наши Сороки. Правда, вначале оно и было таким. Ведь не было ни радио, ни электричества, ни кинотеатра. Потом Сороки настолько изменились, что Анна Степановна в шутку жаловалась своему отцу: «Куда я попала? Мне здесь нечего делать…»
Мы, десятиклассники, искренне радовались, что именно она стала нашим классным руководителем.
…Собрались мы на выпускной вечер аккуратно, как на урок. Целый отряд — двенадцать девочек и шестнадцать парней. Девочек было маловато, но мы не хотели приглашать девятиклассниц.
Я был со скрипкой, и ребята шутили: Андрею не нужна пара, за Ниной будут ухаживать Костя и Павлуша — по очереди. Что касается Гриши, которого мы прозвали «тяжеловесом», то в виде исключения он может поухаживать за Анной Степановной, если я не скажу об этом Роману…
Всем было весело. Только я один, дурень, хмурился. Еще бы! Пока я играл, Костя и Павлуша всерьез ухаживали за Ниной. Играть мне пришлось весь вечер, а Костя еще и подтрунивал:
