Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

В этом романе переплетается прошлое и настоящее, реальное и фантастическое. Автор попытался проникнуть в тему взаимосвязи человека и природы, полнее отобразить ее многообразие и сложность.

Действие романа разворачивается в степной зоне нашей страны, где ведутся большие работы по преобразованию края, рациональному использованию его природных богатств. В проявлении своего гражданского чувства писатель подчас категоричен. Возможно, не во всем читатель будет согласен с ним, но несомненно одно: роман призывает к раздумью, к борьбе с равнодушием и инерцией в таком жизненно важном деле, как сохранение природы для будущих поколений.

Как только высокие весенние ветра поднимут потемневшую в зимних холодах воду моря до бурых корней Зеленого Камня, торчащего из желтого обрывистого берега, едва она проникнет в пределы обиталища Златобрюха Извечного, в тайну тайн его — вместительную воронкообразную карстовую полость, пахнущую горечью и солью шторма, — рождается в недрах мыса тонкая беспрерывная музыка падающих капель. Эти звуки и начинают будить Извечного от зимней спячки. Едва солнечные лучи, отвесно упавшие на скалы, согреют почву и камни, едва это тепло станет постоянным и надежным, поднимутся выкопавшиеся из глубоководного ила обитатели моря, подойдут ближе к берегу и приступят к извечному своему делу — продолжению рода.

Но еще не скоро разовьет Златобрюх три кольца, надежно охвативших еще минувшей осенью тайну тайн обиталища. Это произойдет, когда голод окончательно возвратит владыку в чувство, когда его совершенное тело содрогнется от спазмы. Толчками прокатится она от зева до кончика хвоста, и Златобрюх Извечный вздрогнет. Его долгое тело станет медленно, подчиняясь ритму подземной капели, освобождаться от оцепенения. Трижды обвитое вокруг воронкообразной, наполненной водою моря полости, оно в бесконечно очередной раз воскреснет из небытия.

Медленно радужным ручейком просочится Хранитель Времени между жесткими пластинами песчаника на поверхность земли и, еще совсем не контролирующий себя, плохо ориентирующийся в пространстве, заскользит по отвесной стене обрыва к самой воде, испытывая радостную боль от ушибов. Вода легко подхватит его безвольное, словно плеть, иссохшее в неподвижности тело, даст ему свое первое тепло и упругую силу, и он окончательно придет в себя. Всем существом — от раздвоенного кончика черного языка до саднящего от соленой влаги хвоста — почувствует: рядом затаился шершавый лупоглазый бычок-песчаник, пронзенный солнечным лучом, совсем незаметный на фоне серого, еще холодного дна. Прозрачный, словно сама вода, налитой сладким соком жизни, бычок так и не поймет, что произошло, потому что в происшедшем не будет ничего трагического.

Отяжелевший Златобрюх Извечный еще немного погреется на теплом песке и начнет свое первое после длительного перерыва восхождение к Зеленому Камню. Несколько раз на полпути к цели сорвется. Достигнув Камня, станет на его вершине, чтобы осмотреться: покачивающийся от истощения, с поблекшей в темноте и в сырости чешуей, которая вдруг напомнит потускневшие, схваченные окисью монеты былых веков и народов. Глядит извечный Страж Времени вокруг: на высокий желтый берег, обрывающийся к успокоившемуся морю, на выпуклую глянцевую акваторию залива, на серый хаос мыса, холмистую степь, начинающуюся сразу же за нагромождением камней, уходящую к вулкану, несущую на своих седеющих волосах серебристую бабочку — озеро Актуз, из-за которого доносится сладкий запах молока, молодых цветов, свежевзрыхленной земли, дух человеческого жилья...

Видит владыка: за время его зимнего сна ничего не изменилось.

Мир пребывает все в том же покое и гармонии. Нетленен он и прекрасен. Вечен мир.

Давний и, как показалось, хорошо когда-то знакомый, но позабытый дух проникал в город. Он толкал Олисаву в грудь. Проникал в легкие, солоноватой свежестью наполнял все его существо. Особенно ощутимым дух этот бывал по утрам. Выходил Владимир на улицу — у него плавно и легко кружилась голова. Он упивался чудесным веянием... В эти мгновения его всякий раз охватывало предчувствие чуда. Сразу вспоминалось приятное, которого в жизни было немало. Ему — вперемежку с воспоминаниями — рисовалось счастливое будущее. Он забывался, но не надолго, потому что сразу же на смену прекрасным картинам былого приходило осознание того, что совсем недалеко от города, считай, под этим же небом, на краешке земли в Красных Кручах умирал его отец, которого по давней привычке все кличут Вовка Олисава. Сердце схватывало холодно и болезненно. Такие утра, их нежную радость отец — пятидесятидевятилетний, одинокий, — наверное, уже не ощущает. Глядя на солнечный, раздвигающийся во времени и пространстве мир, он, может быть, его и видит, но во всей полноте уж не воспринимает. Оконце, в которое этот свет проникает, оконце души отца затягивается все гуще, словно пылью. И скоро, видно, погаснет оконце... Боль этого понимания становилась для сына невыносимой. И если бы не песня, которую за собой влекла эта боль, песня, которую любила бабка Лукерка, песня, которая начинала звучать и в нем, сыне, не знал бы Владимир Владимирович, как переживет горе утраты:

Утро было золотым. И утренний воздух — тот, ставший по-новому памятным дух — позвал и повел Олисаву. И чем ближе он подъезжал к морю, тем увереннее понимал: это воздух моря.

В зеркальце бокового обзора Олисава заметил пеструю птицу. Она стремительно нагоняла машину, а когда поравнялась, Олисава краем глаза пытался ее рассмотреть. Но как ни напрягался, так и не узнал. Олисава подумал, что птица эта ему незнакома потому, что раньше такие в этих местах не водились. Видимо, новосел она. Видимо, появилась она тут после того, как построили канал и пришла сюда новая вода. Птица с красным клювом и такого же цвета глазами, желто-голубыми крыльями и журавлино-цветным пером на шее и туловище имела сорочий хвост. И должна была бы производить веселое впечатление. В другое время Олисава остановил бы машину, вышел и рассмотрел ее, наверняка сидящую где-нибудь на проводах вдоль дороги. И стало бы ему легко и приятно от пахучего степного воздуха, от буйно занявшейся разнотравьем степи, от идущих к небу посевов, от молодости своей, незаметно переросшей в иной, пока непонятный до конца возраст, от этой диковинной птицы...