Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

Утром того дня в устоявшийся распорядок института внесли сумятицу две телеграммы, каждая с грифом «срочная». Обе были отбиты Сосенковским конезаводом, который требовал назад призовую лошадь.

Сам конь, еще не подозревая о новой вспышке застарелой тяжбы, третий день тосковал по своему жокею. На двери денника, места здешнего его постоя, висела единственная в институтской конюшне табличка:

Меж тем институтские, получив телеграмму, преисполненную административной жесткости, стали звонить в больницу, где лежал жокей Толкунов: жив, не жив. Но пока телефонистка долго и без толку, будто с того света, вызывала хоть кого-нибудь, надобность в разговоре отпала: кому-то в голову пришла мысль запросить коннозаводское начальство, — верно ли, что Фаворит требуется для неотложного дела.

Ни по первой, ни по второй телеграмме, хотя вторая была послана жокею Толкунову, нельзя было угадать причину спешки.

Давняя болезнь бралась за жокея каждую весну, едва начинало пригревать солнце. В этот раз она, словно решив испытать человека, долго не покушалась на него, потом жадно принялась за свою разрушительную работу.

С неделю Толкунов перемогал ее и до того усох и истончился, что на последней выездке пошвырял в траву набор свинчатки, которым доводил вес до нормы, — его уже все равно не хватило бы.

Прежде, по молодости, от болезни была даже выгода: Толкунов, выдерживая вес, что в жокейском деле почти первейшая забота, обходился без финских и прочих бань, где другие каждодневно сгоняли лишек. Теперь от болезни не стало даже этой малой радости — жокей сгорал: толку ни от лекарств, ни от хорошей еды-питья не было, пока не выходил срок.

Фаворит обычно чувствовал приближение этой не своей, но, казалось, и не чужой болезни. Оба — жокей и конь — в пору обострения недуга становились тихими, задумчивыми, как бы уходили в прожитую вместе жизнь, неизбежность разлуки одинаково печалила и того и другого.

Фаворит, перемаявшись двое суток без сна, сейчас ожидал конюха, чтобы узнать, хорошо ли, плохо ли жокею. Когда скрипнула дверь конюшни, Фаворит налег длинной шеей на окно денника, скосил глаза на конюха. И как только разглядел на лице старика, идущего нарочито бодрой походкой, невнятную, вымученную улыбку, резко откинул туловище назад, уткнулся в угол: значит, худо жокею.

Пока конюх обхаживал лошадей в соседних денниках, Фаворит стоял в отрешенной забывчивости, но, заслышав шаркающие шаги за своей дверью, отстранился от угла, обрадовался корде в руках старика — ничем другим не мог бы он так подноровить ему, как этим длинным шнуром для манежной разминки. Манеж, пускай даже заброшенный — из старых слежавшихся опилок уже вытянулись бледные побеги овса, — отманивал тоску.

Фаворит, выйдя на круг, словно сбрасывал половину веса, и с пугающей старика беспечностью затевал с ним игру. Да это ничего, что конюх водил его, Фаворита, на корде, а не под седлом, как Толкунов, — со стариком легче справиться, если хочется пошалить.

Фаворит и в этот раз, несмотря на осторожность конюха, основательно порезвился, взял с места наметом, перешел на рысь, потом на шаг, встал «свечкой». Старик терпеливо, без надрыва обрезал его, этаким особым манером натянул корду, что невозможно было его ослушаться.

Власть человека над конем становилась все сильнее, но власть эта не была Фавориту в тягость. С каждым кругом он с чуткой готовностью отвечал на команды стариковских рук.

А старик был непрост: и у него были свои звездные часы — в свое время состоял помощником при классном жокее. Незабытое чувство лошади, возвращаясь, молодило его, кровь горячо кидалась в голову. Не подвело его, слава богу, и сердце — не разучилось радоваться чужой силе и красоте.

То неслышно, как тень, то глыбисто, бухая копытами, неслась по кругу лошадь, так что конюх едва поспевал глазами за ее белым мельканием. Живо, трепетно дрожала между ним и лошадью натянутая корда.

И вот старик до сладкой и отрадной ясности осознал иную между ними связь — ту, что отогревает и возвышает душу.

Солнце светило уже по-дневному, широко и радостно. Достало лучами до зашторенного окна больничной палаты, где жокей Толкунов встречал третье утро. Он лежал на узкой, истерзанной в ночных метаниях койке, медленно засыпал. И желтый свет дня дошел до него как мучительное напоминание о последней зорьке, когда его и Фаворита острая печаль разлуки погнала в красные сумерки. Долго летели они по ветреному раздолью, по гулкой земле… Этой ночью жокей в громком бреду звал лошадь, и лишь под утро успокоила его мысль: Фаворит слышит, ждет. Ни о чем не догадываясь, он заснул. Институтского курьера с телеграммой в палату не пустили.

Тогда сам собой решился вопрос, везти Фаворита сразу или подождать, когда поправится жокей. Институтские уже ссорились из-за него, Фаворита, с коннозаводчиками. Поэтому и в отделах стали гадать: отпустят жеребца или задержат, а если оставят, чем это кончится? Фаворита не все видели в глаза, но кличка его приятно разгоняла утреннюю оцепенелость воображения. Знаком и доступен был другой Фаворит — как бы разъятый на части, в рисунках кардиограмм, в телеметрических записях. За всем этим угадывался отделявшийся от самого коня образ спортивной звезды, ипподромного бойца высшего класса.

И вот, хотя до конца исследований с участием Фаворита было еще недели две, появился приказ: доставить жеребца домой.

Тем же приказом Фаворита сняли с довольствия.

Бумага, быстро пройдя все ступеньки сверху донизу, застряла в руках растерянного заведующего гаражом. Грузить Фаворита было не на что. Спецфургон, о котором было доложено, что он в ходу, стоял наполовину разобранный. Но все решилось само собой, когда появился, чтобы отправиться куда-то, Леха Шавров, шофер самосвала. Взглянули на машину — вполне подходила, с нестандартным кузовом, с наращенными бортами. Отсюда до конезавода, от ворот до ворот, — сплошной асфальт. Комары еще не народились, теплынь…

— Шавров, — сказал заведующий, подойдя к Лехе, который поливал голову из моечного шланга. — Ты ведь лошадей возил…

— Ну, — откликнулся Леха. Слышно было в голосе: гулял вчера. — На бойню отвозил, а что?

— Тут не дальше… При строжайшем соблюдении.

— Да я ж отпросился! — вскрикнул Леха. — У меня ж