ЕЛОЧКА ПОД КАРНИЗОМ
1
КОГДА на землю упали первые дымные росы, подруги все чаще стали спрашивать Глашу Тимофееву, скоро ли вернется ее жених из армии. Глаша, веселая, кареглазая девушка с озорной челочкой на лбу, задумывалась, опускала глаза и, теребя тонкими пальцами концы сиреневой косынки, тихо отвечала:
— Ой, девочки, даже не знаю, что и подумать.
— Пишет?
— Уже четыре месяца ни строчки.
— А ты сходи к ним, — посоветовала ей однажды Настя Кравцова, кивнув головой на дом стариков Ребровых. — Родителям-то, сказывают, приходят письма.
Глаша отрицательно покачала головой и мельком взглянула на добротный пятистенок Ребровых, где под карнизом уже начала вянуть некогда нарядная елочка, прибитая ее руками в тот день, когда уходил в армию самый лучший парень деревни Семен Ребров.
Елочка под карнизом!
Девушки нашей деревни, провожая любимого в армию, наряжают лентами елочку. Алыми, голубыми, синими… Елочку выбирают нежную и крепкую, какой и должна быть любовь. Елочку с песнями крепят под карнизом дома будущего воина. А карнизы под крышами наших домов затейливой резьбы, словно кружева опоясывают дом с трех сторон. И стоит, красуется под карнизом нарядная елочка. Всяк проходящий, увидев ее, узнает, что в этом доме живут родные солдата, что любовь одной из бойких деревенских хохотушек находится где-то далеко.
Елочки под карнизом стоят год, два и три — пока не вернется солдат. Они не вянут, не осыпаются, ленты на них не выгорают. А почему — об этом лучше всех знают сами девушки. Известно только, что иногда по вечерам они уходят в ближайший перелесок, скупив почти все ленты в сельмаге, а потом долго шушукаются на тихой деревенской улице. В последнюю войну елочки под карнизами домов выстаивали по пять-шесть лет.
В прошлом году в деревне Станегово под карнизами стояло шесть елочек. Первым пришел из армии Родион Валетов — и одной елочки не стало. Родион, парень саженного роста, прямо с земли (дом был низенький) снял ее и отнес колхозной доярке Насте Кравцовой. И тогда все в Станегове узнали: быть осенью свадьбе.
Второй исчезла елочка с дома старика Антипыча, сторожа фермы. Антипыч после этого три дня ходил по улице пьяненький. Сын Иван, еще не снявший с плеч сержантские погоны, уговаривал отца:
— Батя, попил — и хватит. Все пиво и вино не перепьешь.
— А мне всего и не надо — тебе оставлю, — подмигивал он сыну. — Ты с меня стружку не снимай, а готовь внуков, вот что я тебе скажу…
Не успели еще смолкнуть в березовой роще хороводы, устроенные девушками в честь Родиона и Ивана, как вернулись в родное гнездо Филипп и Василий Кукушкины — братья-близнецы.
И еще двух елочек в деревне не стало.
Пятым демобилизовался Алексей Егоркин, Лешка-подпасок, как его раньше называли. По правде сказать, его в Станегове почти не ожидали — у Егоркина здесь никого из родных не было. Но Алексей вернулся. Пришел он в деревню ночью, робко приблизился ко второй с краю избе, глянул под карниз — елочка стояла там во всей своей красоте. Теперь уж смело он направился к дому невесты, ступил на скрипучие половицы крыльца.
— Кто там? — послышался знакомый голос.
— Нюра, это я, Алексей, — ответил он, прислушиваясь к стуку сердца.
Звякнула щеколда.
— Леша, родной!..
В девять утра к дому Нюрки, словно сговорившись, подошли Родион Валетов, Иван Чуднов и братья Кукушкины.
— А ну, показывай зятенька, хозяйка, — за кричали они вышедшей на крыльцо матери Нюрки. — Нашего полку опять прибыло.
— Их нет. Ушли в сельсовет. Расписываться, как и договаривались, чтоб в первый день, — просто сообщила изумленным парням Кондратьевна. — Когда вернутся, прошу на пироги.
— Вот это натиск! — воскликнул Родион и добавил, обращаясь к братьям Кукушкиным: — Эх, вы, гуси-лебеди, Алексей-то всех нас опередил.
Ставились в Станегове новые срубы. Прибавлялось в деревне людей. Улучшались дела в колхозе. Постепенно исчезали из-под карнизов нарядные елочки.
И только елочка Глаши Тимофеевой продолжала стоять, роняя на землю жесткие иголки.
2
Глаша несколько раз порывалась зайти к старикам Ребровым, справиться о Семене, но почему-то не решалась.
Как-то вечером, возвращаясь с расстила льна, она повстречалась за околицей с Кондратом Ребровым, отцом Семена. Опершись на суковатую палку, Кондрат уступил Глаше тропинку и заговорщически произнес:
— Слышь, Глафира, тут Семен тебе писульку послал… В поселке он.
Глаша вздрогнула от этих слов, взяла записку.
— Что уж пишет, — притворно вздохнул Кондрат Федорович, заглядывая через плечо Глаши.
Она ничего не ответила, так как хорошо знала, что эта писулька, как выразился старик Ребров, прочитана им до нее несколько раз. Глаша прочитала записку, постояла минуту, полузакрыв глаза, и побрела домой напрямки, оставляя позади себя в высокой, доходившей до пояса траве, росный след.
Росы в августе падают на землю еще до заката солнца. Молочные туманы опускаются на низкие ноля, обволакивают созревшую рожь, словно кисеей накрывают дальние перелески. В начале августа начинается жатва, расстил льна, наступает ягодное и грибное время. В страдную пору потерять день-два в работе хуже, кажется, чем тяжело заболеть.
И вот в такую-то жаркую пору лучшей льноводке колхоза Глаше Тимофеевой вдруг понадобилось ехать в райцентр. Председатель Федор Колотилов повертел в руках заявление Тимофеевой и хотел уже черкнуть на уголке короткое, но жесткое слово «Отказать», но о чем-то, видимо, вспомнил, взглянул на потупившуюся девушку, вздохнул и написал: — «Только на один день».
«Надо успеть», — решила Глаша, забежала домой сказаться матери, затем наказала соседке Насте Кравцовой начинать расстил льносоломки на Мокром лугу без нее и побежала в ту сторону, откуда ветер доносил в Станегово еле слышимые паровозные гудки.
Многих еще раньше увели из колхоза эти гудки. Одних на время, иных — навсегда. Глаша вспомнила, что где-то в городе работает дворником ее дядя, богатырь и плясун. Ушел он в трудное для колхоза время искать легкой доли. Бросила вместе с ним ферму тетка Агафья, некогда даже получившая медаль за труд.
Но не
