— Вот уж справедливо сказано: свинья не вывалявши не съест.
Этот выпад показался Нине чрезмерным.
— Вы уже старая женщина, Капитолина Викторовна, а бранитесь, как хулиганка.
— Я — хулиганка? Ну, Донцова, кончилось мое терпение…
Она не успела досказать, что последует в связи с окончанием ее терпения, потому что вмешалась подошедшая Клава Захорошко.
— Ну, что вы, Капитолина Викторовна, житья прямо Нине не даете, честное слово, — протянула она скучающим голосом.
— Ты еще будешь вякать, соплячка?
— Пусть соплячка, но про ваши махинации не меньше других знаю.
— Ты! — Озолина задохнулась от ярости. — Ты думаешь, что говоришь?!
— Будьте уверены!
Обеденный перерыв кончился, у прилавка столпились покупатели, Капитолина Викторовна, сверкнув на прощание золотыми зубами, величественно удалилась в свой закуток.
— Напрасно ты вмешалась, — попеняла Нина подруге.
— Она мне не нравится, — ответила Клава. — Старая, жадная, стервозная гадина.
Когда Клава злилась, что случалось чрезвычайно редко, нижняя губка ее выпячивалась, брови смыкались на переносице, и она становилась похожей на птенца, требующего кормежки.
На ближайшем производственном собрании Капитолина Викторовна в пух и прах раздраконила Клаву. Все се замечания были по–своему справедливы и, приправленные темпераментной демагогией, звучали как приговор. Она говорила о том, что некоторые молодые продавщицы, а именно Клава Захорошко, приходят на работу с единственной целью отоспаться за прилавком, видимо, после ночной гульбы. Им, а именно Клаве Захорошко, глубоко наплевать на честь магазина, который борется за звание магазина отличного обслуживания.
— На прошлоей неделе, — пригорюнясь, сообщила Капитолина Викторовна, — на Захорошко была серьезнейшая запись в жалобной книге, но почему–то таким людям, как Захорошко, все это очень легко сходит с рук.
— Какая запись? — крикнула Нина.
Оказалось, и Клава первый раз слышит про жалобную книгу.
— Ах, вы не помните? — ядовито заметила Капитолина Викторовна. — Где уж вам помнить всякие мелочи. — Затем она раскрыла услужливо протянутую кем–то жалобную книгу и вслух прочитала, как Клава Захорошко обозвала пожилого покупателя «очкастым пердуном» и швырнула ему в лицо цигейковую шапку, которую он просил обменять. Это была липа чистой воды. Нина поразилась: как можно! — а Клава шепнула ей спокойно: «Я же тебе говорила, что она гадина!»
Капитолина Викторовна потребовала увольнения Захорошко или, в крайнем случае, последнего ей предупреждения. Директор магазина, Платон Сергеевич Петраков, при этом что–то пометил у себя в блокнотике.
Следом за Озолиной выступила Верочка Анчутина и набросилась на Клаву с еще большей яростью. Она объявила, что не может и не хочет дышать одним воздухом с такими людьми, как Клавка Захорошко. Ее еле уняли. Клава улыбалась. Затем выступили еще две продавщицы, Капитолинины наперсницы, и в один голос поддержали «справедливые обвинения» против «зарвавшейся» Клавки. Нина от обиды за подругу на время потеряла дар речи. Клава Захорошко лениво процедила:
— Капитолина сводит со мной счеты, потому что я пригрозила ей разоблачением. Я думала, вы умнее, Капитолина Викторовна.
— Прошу оградить меня от оскорбления! — потребовала Озолина, а ее подручные подняли истошный крик.
Директор, видя, что страсти вышли из–под контроля, закрыл собрание, велев остаться Клаве и Капитолине Викторовне. Нина ждала подругу около часа, та вышла от директора веселая. Директор под каблуком у бешеной Капитолины, видать, тоже замешан в делишках, они оба уговаривали Клаву утихомириться. Платон Сергеевич пообещал дать ей самые лучшие рекомендации в другой фирменный магазин… Клава рассказывала с юмором, в лицах изображала и директора и Капитолину, но Нина кипела от негодования. Она на другой день с утра зашла к Петракову. Тот, увидя ее, заранее огорчился и сделал кислое лицо.
— Понимаете, Донцова, всякие дрязги создают нездоровую обстановку в коллективе. У нас много молодежи, комсомольцев, какой вывод они для себя сделают?
— Но при чем тут Захорошко?
— Вы ее подруга и могли бы по–хорошему повлиять… — директор морщился и цедил слова себе под нос.
— Капитолина Викторовна мошенничает, это все знают, а вы ее покрываете! — выпалила Нина.
Петраков встрепенулся, как гвардеец на побудке, и вытащил свой блокнотик.
— Ваше имя–отчество? Нина Павловна, кажется?
— Да. Девичья фамилия Смагина. Записывайте, Платон Сергеевич, записывайте!
Директор ничего не стал записывать, устало предупредил:
— Шли бы вы, Донцова, на рабочее место и не лезли туда, где вам могут нос прищемить.
— Клаву оставьте в покое! — потребовала Нина. — А то ведь и у вашей Капитолины не два носа, а один.
Из кабинета она вышла с ощущением приближающейся беды. Однако ничего не случилось. Капитолина Викторовна вроде про них забыла, хотя нет–нет и ловила Нина на себе се изучающий, колющий взгляд. Бесстрашная Клава говорила: «Затаились кроты, значит, готовят они нам, Нинка, грандиозную пакость». С Веркой Анчутиной и ее подружками они больше не здоровались, подчеркнуто их игнорировали. Постепенно, без видимых потрясений и открытых стычек, продавщицы секции разбились как бы на два лагеря: группу неистовой Капитолины и компанию дерзких желторотых девиц, которые, не сговариваясь, признали своим лидером полуспящую Клаву Захорошко…
Напрасно надеяться, что в большом городе можно укрыться от любопытных глаз. И здесь, как в деревне, все тайное рано или поздно становится явным. Речь идет лишь о сроках. Прошел всего месяц, и некоторые знакомые, встречаясь с Певуновым, уже прятали в усах лукавую усмешку. Секретарша Зина кстати и некстати поминала каких–то седовласых, сорвавшихся с цепи безумцев, при этом глаза ее загорались сатанинским огнем. Заместитель Данилюк, деликатно прижимая руку к сердцу, делился с ним почерпнутыми из журнала «Здоровье» сведениями о вреде перегрузок и стрессов, которые неизбежно приводят человека к инфаркту. Певунов ни на что не обращал внимания. Он жил, как в бреду, ожиданием редких и коротких встреч с Ларисой и не хотел больше думать о завтрашнем дне.
Спустя месяца полтора некий доброжелатель прислал анонимное письмишко Дарье Леонидовне, где советовал ей покрепче приглядывать за своим «пятидесятилетним петушком, над которым потешается весь город, ибо он снюхался с молоденькой стервочкой и таскается за ней повсюду…»
Дарья Леонидовна дала прочитать письмо мужу. Пока Певунов читал, она красила ногти. Из соседней комнаты доносились дикие магнитофонные стоны. Там Алена с подругой писали домашнее сочинение на тему: «Как я провела лето».
— Ну и что, — спросил Сергей Иванович, — ты веришь этой злобной клевете?
— Верю, потому что хорошо знаю твою сущность. Кто же она? Будь хоть раз честным. Может, это наш последний разговор.
— Вряд ли последний.
Он ждал истерики, крика, но Дарья Леонидовна была непривычно сдержанна.
— Будешь изворачиваться?
— Мне нечего сказать. Ничего нет.
— Отлично. Я сама приму меры.
Ночью она не спала, ворочалась, тяжко вздыхала, и Певунов прислушивался к каждому звуку, точно ждал чего–то. Под утро задремал, но тут же очнулся от явившегося кошмара. Ему почудилось, он бежит, задыхаясь, по пустынной улице, и из–за каждого угла, из подворотни высверкивают ему навстречу чьи–то гноящиеся глазки. Очнулся в липкой испарине и увидел нависшее над ним, бледное в предрассветном сумраке лицо жены.
— Ты чего? — спросил шепотом.
— Сережа, ты хочешь, чтоб я сдохла?!
— Даша, Даша, опомнись! — попытался обнять се, протянул руки, она резко отстранились.
— Я мешаю тебе жить! Ты ждешь моей смерти, и твоя стерва ждет. Я чувствую это.
Не ответив, он встал с кровати и пошлепал на кухню. Налил из–под крана в чашку холодной воды, выпил. Его знобило от сырости, которая подступала изнутри. «Надо Дашу как–то успокоить, — подумал безразлично. — Надо сказать ей что–то утешительное». Но он не находил слов. Вечером его будет ждать Лариса. Она будет ждать его в «Сиреневой бухте», в беседке с приконопаченным к потолку фанерным зайцем. Певунов открыл форточку и подставил лицо под душистый утренний сквознячок. «А что, если сказать ей правду?» — подумал он. Кому–то из них он должен сказать правду. Только бы самому прежде понять, как она выглядит — эта правда.
Покурив, Певунов вернулся в спальню, готовый к дальнейшему объяснению. Даша спала, выпростав из–под одеяла голую руку. Слезы оставили на ее щеках две бороздки. Так жалко ее было, хоть сам реви, но с этой ночи, пожалуй, началось их недоуменное отчуждение. Он был подчеркнуто внимателен к ней. Теперь, когда он входил в квартиру, на лице его возникала несвойственная ему гримаса унижения. Даша иронически щурилась и, подавая ужин, старалась не прикасаться к нему. Она ни о чем больше не спрашивала, но на следующий день переселилась в гостиную и теперь спала там на диване. Алена обращалась с отцом как с больным человеком. Она рассказывала ему анекдоты и забавные случаи из школьной жизни, первая начинала хихикать, и, призывая его к веселью, тыкала его в бок пальчиком, чего раньше себе не позволяла. Он спохватывался и хохотал гулко, с мрачной натугой. Их смеховой дуэт звучал жутковато. Дарья Леонидовна не выдерживала:
