Алена вышла вместе со мной, сказав, что ей надо к подруге. Вместе мы дошли до автобусной остановки.
— Вы правда маму сегодня спасли?
— Ерунда. Она преувеличивает.
— Знаете, она у меня беззащитная, как ребенок. Я всегда за нее боюсь. Она только с виду такая… активная.
— Все женщины беззащитные. Но живут дольше мужчин, заметьте.
— А вы не пошляк?
В мерцающем свете фонарей, в двух шагах от остановки я притянул ее к себе и поцеловал в щеку. Я спешил, очень спешил в ту пору.
— Понятно, — оценила Алена. — Вы считаете себя неотразимым сердцеедом. Но учтите, со мной этот номер не пройдет. Тут будет осечка.
Из автобуса я ей послал воздушный поцелуй, и Алена в ответ постучала себя кулачком по лбу.
Спешить–то я спешил, но беспорядочно и неуклюже, по–щенячьи, и похож был на человека, который ищет адрес, не зная ни улицы, ни номера дома. Много нас таких рыщет, — больше, чем кажется с первого взгляда.
Вот и тогда я сразу решил, что мне нужен Перегудов, драгоценен Перегудов — его поддержка, протекция, — а вместо этого связался с Аленой и чуть было на ней не женился. Само собой, ухаживая за дочкой, я не мог пойти работать под началом ее отца. Одна мысль об этом была мне отвратительна.
И не любил я Алену, нет. И она меня не любила.
На грош у нас было любви, а поди ж ты, затянулась карусель на год. Как проклятые вертелись мы друг возле друга, бесясь, изнывая, с каждой встречей отталкиваясь все дальше, одинаково не умея оборвать резиновую нить, которая случайно связала нас в первый вечер. Чудно́: чем тоньше и длиннее вытягивалась эта нить, тем крепче она нас удерживала. С Алены какой спрос — девчонка, соплюшка, второкурсница с претензиями, но я–то, я–то, взрослый балбес. Мечтал о подвигах, о славе и легко транжирил время на дешевые романы, точно собирался прожить по крайней мере три жизни. Зимой мы ходили с ней в театры, в консерваторию, я познакомил ее с мамой, летом объездили всё Подмосковье, на всех пляжах валялись пузом кверху. Я из кожи лез, чтобы доказать Алене, какой я гениальный, какой удивительный, а она напрягала все силы своего ядовитого ума, чтобы меня в этом разуверить. Мы так увлекались поединком, что забывали целоваться. Какое там! Надо же было сначала выяснить, кто она и кто я.
Алена была благородным существом, но меня не любила.
Как–то в Химках нас застала страшная гроза, с градом, чуть ли не с камнями, посыпавшимися вдруг с неба. Мы спрятались под пляжный грибок, а были в ссоре, поэтому боялись прикоснуться друг другу и мерзли поодиночке. Поссорились мы только что из–за разногласий по поводу парапсихологии. Алена знала, что я интересуюсь оккультными науками (а точнее — секретом их жизнестойкости), и, конечно, не преминула высказаться в том смысле, что все образованные, но бездарные людишки непременно с воплями поддерживают каждое новомодное течение в науке, точно так же, как женщины, не сведущие в эстетике, слепо подчиняются любой моде, даже во вред себе. Я мягко возразил, что новизна тут ни при чем, потому что оккультные науки и философия мистиков возникли на заре цивилизации. Этой поправки оказалось достаточно, чтобы Алена перешла на личности и в сотый раз описала мне, кто я есть на самом деле, а не в собственном воображении.
— Ты, Витя, в общем, несчастный человек, — сказала она, ласково гладя мою руку. — Посуди сам, вот есть профессии — ученый, плотник, штукатур, конструктор, художник — и есть уважаемые люди, которые ими занимаются. Люди дела. А кто ты? Не швец, не жнец и на дуде не игрец. Никто, пустое место. Твоя бравада — это истерика самолюбия. Про таких, как ты, Витенька, говорят — без царя в голове.
Она сказала правду, но я ей этого не простил. Раньше прощал, а тут вдруг не простил. И когда дождь загнал нас под грибок, я уже знал: ниточка резиновая оборвалась. Сию минуту оборвалась, здесь, на пляже в Химках, под стук небесных камней. Может быть, град ее и перерубил.
Хороша она была чертовски, со змеиным жалом.
Я искал смысл жизни, и этот процесс проходил во мне, как пневмония.
Под деревянным грибком в Химках я понял, чего хочу. Алена дрожала в мокром легком платье и мелко постукивала зубками.
— Когда дождь кончится, — сказал я, — мы с тобой расстанемся. А пока дай я тебя обниму.
Она подалась ко мне, прижалась, и несколько минут мы провели в блаженном прикосновении. Все прояснилось между нами, слова все были сказаны — теперь сладко было целовать, ласкать и гладить друг друга.
Так и расстались по–хорошему, до сих пор иногда созваниваемся, и ничего. Алена замужем, у нее сын и дочь, муж — химик. Разве мог я предположить, что она решится на такое — заиметь двух малышей. Это она–то — интеллектуалка, юная феминистка, прирожденная узурпаторша. Такой я ее видел, такую целовал, такую готов был разнести вдребезги, а она, эта воинствующая амазонка, уже тогда, значит, носила в своей нежной глубине предчувствие и жажду материнства, не выдав себя ни единым вздохом.
Я сожалел о том, что, расставшись с Аленой, и вовсе потерял тропинку в институт к Перегудову. Диссертация моя как–то не клеилась. Может быть, я потерял интерес к теме, может быть, у меня его и не было, трудно сказать. Знаю одно: с каждым днем будущая диссертация представлялась мне все менее значительной, и я с трудом усаживал себя за рабочий стол. Зато работа в институте у Перегудова с каждым днем представлялась мне все заманчивее. Многосторонность исследований, сосредоточенных в одном месте, разветвленная сеть вспомогательных предприятий, широкий спектр проблем — это были идеальные условия для осуществления моих планов, точнее, даже не конкретных планов, а для реализации пока предполагаемой идеи, новой и конструктивной. И тогда и теперь я не смог бы сформулировать свои планы четко, убедительно, но тем сильнее сосала меня некая эмпирическая ностальгия. Я хотел бы быть не просто инженером–разработчиком, не ученым–теоретиком, дующим по старинке в каком–то одном направлении, а координатором, сводящим до масштаба открытия разбросанные по огромному миру науки частные исследования. Воображением я создавал новую службу, новый научный центр, что там — новую науку, которая стала бы теми сотами, куда остальные науки–пчелы сносили бы свой мед. Со студенческой скамьи меня мучили мысли о том, как зыбок путь ученых, как много человеческих сил тратится впустую, как велика и порой решающа в науке роль его величества случая.
Природа едина, а наука распылена и похожа на тот воз, который тянут в разные стороны знаменитые лебедь, рак да щука. Многие революционные открытия были не совершены, а нащупаны. И это только кажется, что научный прогресс идет семимильными шагами, по мне — так он топчется на месте и в любой момент может оказаться в тупике. Мир непознан еще и на миллионную долю, но уже и сейчас ясно: метод проб и ошибок изжил себя. Многим не ясно, а мне вот ясно, что столь обнадеживающий и столь грозный научный прогресс сегодняшнего дня — не что иное, как голубое детство науки.
Большая часть моих рассуждений (коими я мог бы заполнить десятки страниц) сейчас и самому мне представляется неубедительной, но от основной идеи о необходимости создания науки координации, науки поглощения и фильтрования, со своими собственными законами и параграфами, со своими мудрецами, со своими просчетами и праздниками, — от этой идеи я не отступлюсь, хотя сам мало чего добился. Не беда — я не добился, другие добьются…
Перегудов позвонил мне недельки через две после нашей с Аленой окончательной размолвки.
— Виктор, куда же ты пропал, милый друг? Лина Петровна волнуется, я волнуюсь — нельзя так. Вы что, с Ленкой поцарапались?
Объяснять ему я ничего не собирался, бесцеремонность его вопроса показалась мне оскорбительной.
— Как здоровье Лины Петровны? — вежливо поинтересовался я.
Он сразу переменил тему, в быстроте реакции ему не откажешь. Во многих ценных свойствах нельзя было отказать товарищу Перегудову, но это я понял значительно позднее.
— Ладно здоровье. Здоровьем сыт не будешь. Работать надо. У меня как раз есть для тебя интересное предложение, некстати ты ушел в подполье.
— Какое предложение?
— Совсем не телефонный разговор, Виктор Андреевич. Можешь завтра ко мне в институт подъехать? Часикам к трем?
— Постараюсь, Владлен Осипович. Спасибо.
Назавтра я сидел у него в кабинете, оглушенный открывшимися перспективами, погребенный под грудой посулов, и чувствовал себя как тщеславный пионер, неожиданно избранный председателем отряда.
— Нам необходимы люди вроде тебя, — говорил Перегудов, расхаживая по мягкому ковру, нервно светясь лицом; сейчас это был не благодушный отец взрослой дочери и покладистый муж энергичной жены, каким я привык его видеть, а государственный деятель, обеспокоенный судьбой человечества, вкрадчивый и сосредоточенный. — Необходимы молодые, талантливые работники, чей ум не скован рутинными представлениями, а души не погрязли в мелочной суете делячества. Я с тобой откровенен, Виктор Андреевич, потому что успел хорошо тебя узнать. Мы сработаемся, уверяю… Для меня цена работника определяется не его конкретными успехами или неудачами и даже не талантом, а в первую очередь его отношением к делу, состоянием его души. Ученый должен быть фанатично предан своей работе, и в случае, если ему представляется выбор между этой своей работой, с одной стороны, а с другой стороны, всем остальным, чем дорожит человек — славой, обеспеченностью, положением в обществе, — он не станет колебаться. Наука не терпит слабодушия и измены. Надеюсь, ты не осудишь меня, Виктор, за эти красивые слова, они выстраданы.
