А ночью она долго не могла заснуть. Лежала и смотрела открытыми глазами в потолок, по которому все реже и реже скользили блики фар пробегающих мимо машин.
Трудно было найти в институте человека, который с большим рвением принялся бы за диссертацию, чем Чалышева. Ввиду важности темы ей разрешили начать исследования немедленно, параллельно с подготовкой к сдаче кандидатского минимума, дали в помощь лаборантов. Она была очень занята. Днем готовила смеси резин с различными антистарителями, испытывала их в озоновой камере, проверяла механические свойства, вечером зубрила немецкий язык, спецдисциплины, изучала трудно дававшуюся философию. Откуда только силы взялись в этом хрупком теле!
Ни одной цифры в отчете, предоставленном ей профессором, она не приняла на веру. Если ее данные расходились с данными отчета, повторяла исследования и достоверными считала свои. Лаборантов своих она замучила — не прощала малейшей неточности, требовала, чтобы они работали с такой же тщательностью, как она сама.
До сих пор Чалышеву просто не любили, а теперь возненавидели. Она чувствовала это, но не обращала никакого внимания — ненавидят того, кого боятся, а ей было важно, чтобы ее боялись: страх она считала лучшим стимулятором хорошей работы.
Многие диссертации после защиты легли на полки архива, никому не нужные. Работу же Чалышевой ожидала другая участь. Ее выводов ждали, и как только она их получила, институт выдал заключение Внешторгу о том, что лучшим антистарителем является «Суперлюкс», производимый одной иностранной фирмой. Так значилось в отчете института. Внешторг заключил договор с фирмой на поставку этого антистарителя. Его быстро освоил ряд заводов, и договор возобновлялся из года в год.
Защита диссертации прошла прекрасно. Спорить было не о чем — результаты исследований уже были внедрены в производство. Так и стала Чалышева единственным специалистом по антистарителям, а раз единственным, то и крупнейшим. Ее приглашали на совещания, к ней обращались за консультациями, ей присылали на экспертизу заявки на изобретение антистарителей.
Внешне она ничем не изменилась. Такая же отчужденная, замкнутая, немногословная. Но высказывалась она теперь категорически, твердо, с полным сознанием своего превосходства. И так как до защиты диссертации ее голоса почти никто не слышал, эта перемена отмечена не была.
И в душе у нее воцарился мир: она перестала чувствовать себя обойденной жизнью, и если кому и завидовала, то только счастливым парам. Но и эта зависть постепенно уходила глубоко внутрь и становилась все менее мучительной.
— Вам не кажется, Алексей Алексеевич, что директор, распоряжения которого не выполняют на заводе, может легко перестать быть директором? — спросил Самойлов, едва Брянцев переступил порог его кабинета.
Такая встреча смутила Брянцева. Он ответил не сразу — когда внутренне вспыхивал, придерживался мудрого правила: сосчитать до десяти. На десятой секунде ответил, но так, чтобы выгадать время:
— Нет, не кажется.
— А почему? — живо спросил Самойлов, удивленный спокойствием Брянцева.
— Видите ли, в Программе партии точно сказано о развитии общественных форм работы. Мы открыли одну из таких форм — институт рабочих-исследователей. Оказывается, это могучая сила. Приходится не только управлять ею, но и считаться с ней, а иногда и подчиняться ей. Это совершенно ново, и это нужно уметь понять.
Ответ озадачил Самойлова. Он любил поразмышлять, обобщить факты, сделать выводы. И в других уважал эту способность.
Самойлов взглянул на часы. Два. Коллегия начнется в три. Материалы у него подготовлены. Есть время поговорить, тем более что надо как-то определить свое отношение к происшедшему.
— Садитесь, подумаем вместе, — неожиданно миролюбиво предложил он.
Все больше нравился Брянцеву этот человек. Он шел сюда, как на бой, вернее, на избиение, — случай-то из ряда вон выходящий, даже конфузный случай, — а его не только не уничтожают, но даже не пытаются сломать.
— Не совсем себе представляю, как вы вернетесь на завод, — сказал Самойлов.
— После того, как люди не выполнили моего распоряжения?
— Вот именно. Или вы привыкли к этому?
Брянцев снова сосчитал до десяти.
— Нет, такое у меня впервые. Может быть, потому, что впервые отдал такое нелепое распоряжение. И, честно говоря, мне было бы тяжелее возвращаться, если бы люди выполнили его.
— Почему?
— Это означало бы, что коллектив плохо воспитан и выполняет любое распоряжение, даже то, во вредности которого убежден. Представьте себе положение машиниста тяжеловесного состава. Он вывел состав на крутой подъем, а теперь, на спуске, вагоны мчат уже сами и даже толкают паровоз. Разве может машинист сразу дать задний ход? Или хотя бы круто затормозить? Вот точно так и у нас. Три года я подогревал людей, поощрял их, прививал вкус к исследовательской работе. Они уже сами идут и зачастую подталкивают меня. Я говорю это не смущаясь, с гордостью. Подталкивают и моих помощников, и даже секретаря парткома. И вдруг на полном ходу — стоп, братцы, поворачивай назад! Началась цепная реакция творческих поисков, реакция неудержимая, пока плохо управляемая. Она не укладывается в привычные понятия, в бюрократические рамки, ломает их. И этому не препятствовать — радоваться надо. Вот я и радуюсь. И вы радуйтесь.
— Но вы сами этого не ожидали? — спросил Самойлов.
— Признаюсь, не ожидал. Привык, что мне подчиняются, недооценил возросшую сознательность.
— Еще вопрос. Вы лично тоже убеждены в неправильности вашего, то есть, простите, моего распоряжения?
— Убежден.
— Так какого же черта вы мне не сказали об этом! — вскипел Самойлов. — Почему сразу сдались?
— Я ведь тоже человек, а не кибернетическая машина. Когда на голову обрушивают такое, как эти изъеденные образцы, поневоле голова закружится.
— А у меня какое мнение создалось? — сердито проговорил Самойлов. — Один убежден в своей правоте, а другой поплыл, как… — Он удержался от сравнения.
— Поплывешь, когда тебе преподносят подобный сюрприз. Я был предупрежден и то…
— Кем? — неожиданно жестко спросил Самойлов.
— Это не важно.
— Очень важно. Меня интересует, кто нарушил мое требование — никому ни одного слова.
— Я не могу вам этого сказать. — Брянцев поднялся. — Можно идти?
— Сядьте.
Усевшись, Брянцев закурил папиросу. Какое-то безразличие овладело им. Будь что будет. Снимут — тем лучше. Уедут они с Еленкой куда-нибудь на край света и будут жить потихоньку. Была бы шея — работа везде найдется. Вот и случай представится разорвать тот круг, из которого не вырвешься.
Затянулся раз, второй. Вспомнил о заводском институте, об искателях, которые так нуждаются в его поддержке, чтобы стать прочно на ноги, и стыдно стало. Ну разве можно оставить их на полпути! Нет, не раньше, чем он расхлебает эту историю с антистарителем. Только долго придется ее расхлебывать. Сегодня прилетит Целин, привезет покрышки. Послезавтра машина с их покрышками уйдет в путь и будет колесить месяца три. А молодцы все-таки ребята на заводе — заартачились. И Бушуев проявил неожиданную прыть…
Самойлову и нравился Брянцев, и вызывал у него раздражение. Раздражала не строптивость директора, а его непоследовательность. Он все же основательно подвел, и как сейчас выходить из положения — не придумаешь. Неудобно перед Хлебниковым. Сначала стал на его сторону и возмутился: случай беспрецедентный — директор самовольно изменил ГОСТ и выпускает бракованную продукцию. Это совсем не просто в таком производстве, где каждая шина грозит аварией, человеческими жертвами. А шин уже более двадцати тысяч. Потом принял, Самойлов был в этом убежден, самое правильное решение — вернуться к старой технологии до выяснения вопроса. А теперь, выходит, склоняется на сторону Брянцева. В каком свете он, Самойлов, выглядит? Что подумают о нем Хлебников и тот же Брянцев? И как ему дальше вести себя с ними? По сути дела, нужно было бы настоять на своем решении. Но это не так просто — надо сломать волю коллектива, да и Брянцева второй раз не сломаешь. Очевидно, Хлебников хорошо знает этого упрямца, если настаивал на тактике неожиданности. Личным самолюбием можно было бы и поступиться, но авторитет комитета, тем более только что созданного, подрывать нельзя.
— Как вы мотивировали свое распоряжение на заводе? — осведомился Самойлов.
Брянцев понял ход его мыслей.
— На комитет я не ссылался. Сообщил о позиции института.
Самойлов удовлетворенно кивнул головой, но тотчас спросил:
— Значит, рабочие на вашем заводе воспитаны в неверии к науке?
— Ну зачем так? — укоризненно произнес Брянцев. — Им известно, что резина — детище науки; сложнейшие конструкции шин, которые они производят, разработаны научными институтами, составы, которыми пропитывают корд, — тоже. Куда же им без науки? Но они трезво допускают возможность ошибок и технических заблуждений, вот как в этом случае. Они ведь прекрасно понимают резину даже на ощупь, чувствуют ее, предугадывают ее свойства. У них высокая степень мастерства. Кроме того, они испытывали шины с антистарителем и в лаборатории, и на стенде, и, главное, на дороге, видели шины, выставленные на крыше, подвергшиеся действию озона воздуха и солнечных лучей. Незащищенные — трескались и гибли, а сдобренные нашим, как говорит Хлебников, «снадобьем» лежат как новенькие. Третий год лежат. Рабочие верят тому, что видят, и никакими данными, полученными в лабораторных условиях, весьма далеких от естественных их не переубедишь.
