Словно подсолнух на солнце, он все время оказывался лицом к желтым сапожкам Нины, которая работала рядом. Больше они не проронили ни слова.
Появился Белокуров, объявил по-командирски:
— Обе-ед!..
Алмаз, шатаясь, поднялся на ноги, с бессмысленной улыбкой посмотрел вокруг. Девушки убегали по коридору. Нина вместе с ними. Белокуров крикнул им:
— На нас тоже возьмите!.. — и, вздохнув, сказал: — Приятно в первый день. Но я еле выдержал. Разучился, брат. А ты как? Не охмурили наши красавицы?
— Нет… — мотнул головой Алмаз. — Нет вовсе.
В столовой сели вместе всей бригадой у окна, где не было солнца. Алмаз плохо различал, что ел, — со всех сторон сидели девушки. Руслан рядом молча жевал, еле двигая челюстями. Белокуров через стол объяснял Алмазу:
— Ты малость пригляделся к плиткам теперь… я тебе краткий курс… осенью будут настоящие курсы, но я тебя до осени обучу…
И неожиданно:
— Оля! Па-ачему перчишь так сильно? Ты что, младший лейтенант, язву желудка хочешь заработать? Я запрещаю! Иди, в наказание выпей стакан молока! Вот так! А то как я потом вас больных замуж-то выдам?
И, повернувшись к Алмазу, говорил еще что-то, но тот его с трудом понимал, только слышал, как Нина сказала нарочитым детским голоском в нос:
— Ой, мамочка, сейчас бы поспать… я маленький, бедненький, спать хочу.
«Почему-то, как мальчишка, о себе — не маленькая, а маленький… — удивился Алмаз. — Разве так можно?» Но он слышал, как еще одна девушка сказала:
— Я пошла курить.
Остальные разговаривали нормально.
— Я связала кофточку…
— А я видела в магазине платье шерстяное, сорок шестой размер, только плечи плохие, квадратные…
— А я те туфли отдала Маше, ей как раз…
— Ты понимаешь, — продолжал Белокуров, — есть плитки разные: угловые, я потом тебе покажу, карнизные, спецфаянс… и надо смотреть, исходить из задачи…
Алмаз ничего не понимал, ему было стыдно. Приехал на знаменитую стройку — и на тебе! Слушает не то, думает не о том.
После обеда Белокуров, обняв его за плечи, повел с загадочным видом по закоулкам РИЗа. Они вышли в синий, полутемный, но с отсвечивающими стенами коридор.
— Чья работа? — с гордостью сказал Белокуров. — Ровненько, а?
И прильнул щекой к холодной синей стене, прищурился, словно смотрел в прорезь прицела. Пройдя конференц-зал, облицованный светло-зеленой глазурованной плиткой, они очутились сначала в белом зале, потом в темно-красном коридоре и, наконец, в светло-синем. Бригадир показывал Алмазу душевые с белым кафелем, туалетные комнаты, необъятные гардеробы для будущих рабочих РИЗа, тыкал пальцем над раковинами в изогнутые стенки из лимонных и бежевых квадратов:
— Называется — зеркала. Труднейшая работа! А?
Белые, красные, сиреневые, черные с искрой, зеленые залы и коридоры оставила за собой бригада Белокурова. Когда Алмаз вернулся на место своей работы, он был совершенно ошеломлен и не сразу понял, что бригаду подстерегала неприятность.
Белокурова куда-то увели, он вернулся взбешенный, ворочая кулаками в карманах широких шагидуллинских брюк.
— Говорр-ил им, собакам: подумайте, всю проводку уложили или нет? А теперь «тю-тю-тю»… — Он презрительно кривил губы, приседал, водил плечами, изображая разговор с электриками. — «Тю-тю-тю…» Я им одно, а они «тю-тю-тю»… хвостом виляют…
— Я туда больше не пойду, уже третий раз стену заделываем, — сказала одна из девушек бригады.
— И я тоже. Я тоже…
— В самом деле! — закричал Анатолий, розовый нос его стал малиновым, а синие глаза жесткими и злыми. — То гонят, торопят, не дают толком зал довести до конца… то сантехники со своими раковинами все разбомбят… не так, видите ли, унитаз поставили, новый указ из Москвы пришел: надо его вдоль магнитного меридиана!.. А мы — заново слюнями, на карачках да чтобы красиво, как новенькое! Все! Уйду к чертям! Надоело! В конце концов я танкист, шоферов не хватает! Уйду!..
Белокуров куда-то зашагал с мрачным и решительным видом. Он словно унес весь гнев бригады с собой, поэтому наступила тишина. Девушки потихоньку работали. Слышно было, как визжит где-то на улице дрель.
— А может, пойдем… залепим? — сказала одна, крупная, румяная, в синем, в обтяжку трико. Ее звали Наташа-большая. — А, девоньки? Не оставлять же на совести?
— А кто заплатит?
— Никто, — удивилась Наташа-большая. — Ты же понимаешь, но как оставлять, стена-то наша.
— Идемте, — согласились желтые сапожки и первыми пошли. Алмаз услышал писклявый, измененный голос Инны. — Русланчик! Маленькие девочки боятся чужих дядей! И здесь темно, ой, ой!
Руслан спрыгнул с деревянных лесов, блеснул белыми звездами на плечах куртки, буркнул, отряхаясь.
— Конец квартала, а они нам подножку… — И уже более громко: — Девушки, я считаю, нужно стенку восстановить. Так оставлять сданный объект нельзя. Можете говорить обо мне что хотите, но я пошел. Спросят: кто это здесь работал, канавку оставил? Скажут: бригада Белокурова. И никто не станет объяснять, что мы не виноваты, не виноваты в третий раз… Пойдет половина бригады, я замыкаю. Оля, Таня, вперед.
— Я тоже! — умоляюще посмотрел на Руслана Алмаз. — Алмине. (Возьми меня.)
Руслан снисходительно улыбнулся, и Алмаз побежал за девушками, задевая руками в полусумраке переходов крашеные склизкие двери и перила.
Электрики разрушили стену выше плинтуса вдоль всего коридора. На полу тускло светились синие обломки плиток. Нужно было все сделать, покуда Белокурова нет. Алмаз, непонятно как, очутился рядом с Ниной. Она работала, присев на корточки, и он видел только ее белую кепку. Алмаз не знал, что делать, с плиткой обращаться еще не умел. Нина, не поднимая головы, сказала ему ласково:
— Алмаз, садитесь рядом, будем вместе вести. Хорошо?
Он кивнул. На корточках было высоко и неудобно. Нина взяла мастерком раствор, приложила к стене, Алмаз делал то же самое, повторяя все ее движения. И с этой минуты обо всем забыл, он стал как бы зеркальным отражением Нины.
Лихо сбив кепочку на затылок, маленькая, вертлявая, с широкими, пухлыми губами, она напевала детские песенки смешным писклявым голоском:
— Хорошо идти отряду… раз, два, три…
И вдруг становилась серьезной, замолкала, склонив голову набок. Она работала очень аккуратно, на пальце шевелилось кольцо с большим янтарем, почти в длину пальца. «Если есть в природе круг драгоценных камней, — думал лихорадочно Алмаз всякую всячину, — то он начинается с янтаря, как круг месяцев — с января». Лицо у него горело, сердце сжималось от суеверия: неужели можно быть еще счастливей?.. А время, знай себе, накручивало пружину.
— Девочки, давайте споем «Усть-Илим», — предложила Нина.
Начали петь, но она оборвала.
— Нет, давайте «Сотни юных бойцов»… Давайте, а? Давайте все вместе, а?
Девушки пели эту прекрасную песню о гражданской войне, Алмаз молчал и слушал, а Нина пела громче всех. Подруги ее иногда многозначительно переглядывались, но он этого не видел, а она не хотела замечать; все знали, что подруга их «завелась». Спели, пока работали, песен десять.
— Ой, какая плитка сюда случайно попала! — обрадовалась Нина. — Как апельсин. Давайте все посмотрим, а? — Она отнесла желтую плитку подальше и поставила. — Давайте все посмотрим, а? Какая красота!
И снова, гнусавя, как маленький ребенок, замурлыкала. Это было бы противно, если бы глаза ее серые (или синие?) при этом не смеялись.
И вдруг она тихо сказала Алмазу:
— А хотите, я возьму над вами шефство?
Алмаз кивнул, опустив низко голову. Ему было почему-то радостно и стыдно, а Нина смотрела на его худую шею, на костяшку ниже затылка и, кажется, сама покраснела…
К четырем часам стена была заделана, девушки подобрали свои окурки, и бригада вернулась на место. Белокуров сидел на подоконнике, весело болтал ногами, как будто ничего не случилось. Он знал, что все так и будет.
Бригада сдала инструменты, села в вахтовый автобус и покатила домой. Нина жила в женском общежитии, совсем рядом от Алмаза. Они с Белокуровым взлетели на лифте на свой этаж (когда поднимались, ноги у Алмаза гнулись в коленях), полезли под душ. Горячей воды не было, вымылись под холодной — приятно к самому себе прикасаться неостывающими руками. А ладони — ладони горели. Казалось, они могут светиться в темноте.
Белокуров вернул Алмазу брюки, а сам надел новые, в полосочку, с широким ремнем, и ушел в красный вечерний город, наверное, на свидание к той самой девушке из отдела кадров… А рабочий человек Алмаз Шагидуллин лег на кровать, закинув ноющие руки за голову. Он лежал потягиваясь, ощущая голод в разбитом, измятом, живом теле, и вспоминал все, что сегодня было… Потом мысли его перенеслись домой, потом куда-то в коммунизм, в прозрачные города, и он уснул…
