— Ска-ажешь! — засмеялся Лешка.
— А-а, смеешься! Не смейся, рыбка моя. Как сказал, так и будет, — обернулся к сыну Вася Хомут и малость покачнулся. Но придержался за чурбак, на котором тесал столбик, и сел на него, желая продолжить отеческую беседу с бездельником Лешкой. И сразу же выдал себя.
— Ты уже-е-е! — понимающе сказал Лешка.
— Что значит — «уже»? — удивился Вася Хомут. — Что оно значит, твое «уже»? Ну-ка, ответь отцу, только честно.
— Сам знаешь, — сказал Лешка. — Лучше не ходи обедать, а то опять будет тебе от мамки. А еще слово давал!
— А я и не пойду. Раз слово дал, значит, не пойду, — согласился Вася.
— Ладно тогда. Я тебе скажу, как она уйдет. Тогда спать завалишься, — рассудил Лешка.
— Правильно, рыбка моя, счастье мое босоногое. Но я спать не могу. Видишь, сколько работы? Начать да кончить. Ну, беги быстренько, чтоб мамка не волновалась. Скажешь, некогда мне, понял?
Лешка кивнул и побежал к калитке, стуча по земле босыми пятками.
— Ты смотри мне, чтоб книжку сегодня почитал! — крикнул вдогонку ему Вася. — Тебе что учительница говорила? Чтоб ты чем летом занимался? Слышал?
— Слышал, слышал! — прокричал ему уже из-за забора Лешка.
Вася поднялся с чурбака, попил из колонки холодной воды и снова взялся за топор.
Он еще несколько раз заглядывал на кухню, где уже совсем нечем было дышать от жары и запахов жареного, но Настя больше не предлагала ему рюмочек: боялась, что получится у Васи перебор и он отправится спать, бросив на полдороге работу.
Настя Колотуха от природы была добрейшая женщина, и добряком был ее Петро. Бывают у людей такие лица, с такими глазами, губами, бровями, с такой улыбкой, постоянно таящейся в уголках рта, что лишь посмотришь на них и сразу подумаешь: вот она, доброта людская! Вот такие лица были у Петра и Насти. И профессии у них были добрые: она — медицинская сестра, он — водил тепловозы. Настя получала немного, а Петро до трехсот в месяц. Жили в полном достатке, а потому ни в чем не отказывали Толику, единственному сыну. Захотел радиолу — вот тебе радиола, захотел в Грузию съездить — вот тебе Грузия, решил Москву поглядеть — вот тебе Москва, столица нашей Родины. А выдержал сын экзамены в техникум, Настя от радости плакала. Они ему и один костюм, и другой, и джинсы за семьдесят рублей, и по сотне в месяц в техникум шлют. Насте говорили: балуешь, мол, его, зачем к роскоши приучаешь? Но она рукой махала:
— Хватит, что я в нужде росла, в одном платьишке за Петра выходила. А как хотелось одеться девчонкой! Так пусть он за меня пофорсит. Что ж нам для сына жалеть? Он у нас не какой-нибудь тунеядец. С курса на курс на сплошных четверках да пятерках перескакивает.
Вот и свадьбу они с Петром решили сделать такую, чтоб надолго запомнилась и сыну, и невестке, и ее родителям, и всем приглашенным. Узнав, что Серобабы будут играть свадьбу в столовой-ресторане, Настя даже руками всплеснула:
— Как же им не стыдно? Что им там подадут, в столовке? Борщ с котлетами и колбасу харчпромовскую? Да еще в двенадцать ночи домой выпроводят?
Нет, Настя и Петро и подумать не могли о столовой! Разве нет у них своего дома? Разве нет своего двора, где на свежем воздухе сотня человек спокойно разместится? Разве не продаются на базаре восьмипудовые кабаны, сыр, сметана, цибуля? Разве не растут у нее на огороде отборные огурчики и помидоры? И разве, наконец, нет у нее рук, чтобы нажарить, наварить и напечь? И у Петра есть руки, чтоб наносить из магазина и загодя поставить в погреб водку и шампанское, коньяк и вино. И ноги есть у Петра, чтоб сходить в Дом культуры и договориться насчет оркестра.
Настя срочно ушла в положенный отпуск, и уже третий день в доме и во дворе шли приготовления к свадьбе.
Правда, женитьба сына была для Насти, равно как и для Петра, неожиданностью. Ну, какая тут ожиданность, если сам Толик месяц назад не знал, что вздумает жениться! Все лето он жил в Чернигове, проходил преддипломную практику, приезжая на выходные домой, ходил на танцы, провожал, как водится, девушек — и только-то всего. И вот приехал в прошлую субботу и ошарашил новостью. Да и то не сразу открылся, а лишь тогда, когда Настя стала строго спрашивать, зачем он просит у нее триста рублей, на что они ему понадобились.
— Нужно, — отвечал он сперва. — Раз прошу, значит, нужно.
А Настя все-таки ласково допытывается:
— А ты скажи, зачем? Купить себе что-нибудь хочешь? Так у тебя все есть: и костюмы, и плащи, и выворотка. Ботинки меховые, туфель пар пять, рубашек много… Значит, на что-то другое надо, на что-то нехорошее, раз скрываешь.
И тогда он открылся.
— На хорошее. Мне на свадьбу надо. Я женюсь, мама.
Настя как стояла, так и села.
— Ой, неправда! — побелела она.
— Нет, мама, все правда, — волнуясь, сказал он. — Мы уже заявление в загс подали. Если не веришь, вот… смотри. — Он достал из кармана лощеную бумажку с печатью. — Это талоны в магазин для новобрачных. Видишь, по ним можно все купить на свадьбу.
Настя посмотрела на бумажку, потом на сына. Был он остролицый и худенький. Никакой не мужчина, никакой не муж, а мальчишка мальчишкой: с длинными волосами, по моде, в джинсах с какими-то наклейками, по моде… И она заплакала.
— Мама, ну что ты? Ну, не плачь, не надо, — стал утешать ее Толик. — Ну что ж теперь делать?..
Настя и сама поняла, что делать теперь нечего. И только спросила с упреком:
— Почему ж ты с нею не приехал? Мы с отцом посмотрели б на нее.
— Ей сейчас некогда, — сказал Толик. — Она в народном театре играет, и они поехали в Нежин показывать спектакль.
— Так она артистка? — прямо-таки изумилась Настя.
— Да нет, она в нашем техникуме, тоже дипломница. А это вроде самодеятельности, — объяснил Толик.
— Как же ее зовут? — спохватилась Настя.
— Люда она, Люда Шорох. — Толик подошел, поцеловал мать и сказал: — Да ты не волнуйся, она нормальная девчонка. У нее мать и отец инженеры, на капронке работают.
— Вот что, сынок, — помолчав, сказала Настя. — Я тебе не враг. Раз ты решил, так и будет. И тебя и Люду мы с отцом будем любить. И денег я тебе дам, купи в том магазине, что вам нужно. Но с таким условием, что свадьба ваша здесь будет, в нашем доме. Распишетесь в Чернигове, а после загса — сюда. С ее родителями, конечно. Вот это мое желание.
— Что за вопрос, мама! — обнял ее Толик. — У них своя «Волга», зелененькая, вся блестит. Последняя модель. На ней и прикатим. В субботу распишемся — и к вам.
— Вот и хорошо. Ну, будь же счастлив, сынок, — поцеловала его Настя и опять заплакала.
— Брось, брось!.. — снова обнял ее Толик.
В тот день Петро повел поезд на Ворожбу и задержался в поездке. Толик, не дождавшись его, уехал последним вечерним автобусом.
Вернувшись ночью из поездки, Петро добродушно поворчал, узнав, что сын так быстро ускакал. К тому времени Настя многое передумала, пришла к выводу, что это совсем неплохо, а даже очень хорошо, что Толик женится, поэтому и Петро, живший с Настей в полном душевном согласии, тоже понял, что это замечательно, и они стали готовиться к свадьбе.
В этот день Петро опять задержался в поездке. Настя не слышала, когда он вошел во двор. Но как только сказал Васе Хомуту: «Привет трудовому народу!» — сразу вышла на крыльцо.
— Ох, и продержали ж тебя где-то! Давайте обедать, у меня давно все готово. Вася, мой руки, а то ты у меня совсем заработался.
Изрядно протрезвевший Вася Хомут уже подходил к Петру, тянул ему руку:
— Привет, пан машинист.
Был Вася Хомут тощ и хлипок, до плеча не доставал Петру Колотухе. А Петро могучий, грузноватый, железнодорожная форма сидит на его крепком торсе, как влитая, — прямо генерал, только что без регалий.
— Ну жизнь! — говорил Петро Васе Хомуту, поливая ему на руки из кружки. — Сейчас пообедаю по-скорому и пойду в депо с начальством ругаться.
Настя услышала его слова, отозвалась с веранды:
— Ты уж у меня ругальщик! Что там у тебя случилось?
— А то, что у твоего мужа в этом месяце двести килограммов пережогу по топливу, — отвечал жене Петро. — Встречаю сейчас главного инженера, он говорит: «Мы тебя за это дело на проработку вызовем». Вот я им и устрою проработку.
— То экономил, а теперь пережигаешь? — спрашивает с веранды Настя.
— То когда было. Сейчас попробуй сэкономь, — говорит Петро и объясняет Васе, поднимаясь с ним на веранду: — Наш начальник депо совсем тормоза потерял. Уреза́ли, уреза́ли норму топлива, и, кажись, доуреза́лись. От Толика нет известий? — спросил он Настю, садясь за стол, на котором дымился борщ в тарелках, стоял чугунок с гречневой кашей, только что вынутый из печи, и шкворчало мясо на сковороде, прикрытой крышкой.
— Есть ему время известия тебе подавать, — улыбнулась Настя. — Он там, наверное, без ног от беготни.
