— Есть ему время известия тебе подавать, — улыбнулась Настя. — Он там, наверное, без ног от беготни.
— Это уж точно. — Петро тоже улыбнулся, взялся за ложку.
— А вы чего ж по маленькой?.. — спросила Настя, указывая глазами на початую бутылку.
— Я нет, мне в депо идти, — сказал Петро. — Вот Вася — другое дело.
— Тогда и я нет, — решительно отказался Вася.
— Вася, ты что? Ты на Петра не смотри. — Настя взяла бутылку, желая налить Васе. — Много не надо, а для аппетита.
— Настя, мамочка, рыбка моя, нет — и все! Я лучше ко второму блюду приму, — сказал Вася. И, отхлебнув борща, спросил Петра: — Так что с пережогом?
— Понимаешь, — отозвался Петро, смачно потянув борща из ложки, — я двадцать лет поезда вожу и всю эту механику знаю. Почему последний раз норму на солярку снизили? Ясное дело — очки втереть, хороший процент экономии показать. За это начальству почет и премии. А с чего началось, мы тоже знаем. Нашлись такие, кому сверх положенного солярочку подливали, — вот у них большая экономия и получилась. А были умники, которые сами топливо прикупали, если заправщик свой человек. И у этих экономия в показателях. Вот всех и резанули.
— Интересно, кто ж это прикупал и кому подливали? — спросила Настя.
— Ну, зачем фамилии называть? — усмехнулся Петро. — Не в них дело. А в том, что на сегодняшний день двадцать машинистов с пережогом. Что ж получается? Четвертая часть машинистов! Как послать такую цифру в управление? А вдруг там скажут: что ж это за нормы такие вы установили? И наши разумники что делают? Тринадцати машинистам пережог покрывают, а семерых оставляют «для принятия мер». Нет, други мои, так дело не пойдет, — сказал Петро с прежней своей улыбкой.
— Э, Петя, мамочка, ничего ты не докажешь, — с хрипотцой сказал Вася Хомут. — Вон мне машинист Стригун говорил, что у вас на транспорте до сих пор профессиональной болезнью уши считаются. Как до революции постановили, так и осталось. Тогда, видать, паровозы так гудели, что машинисты глохли.
— Верно, Вася, верно, — сказала Настя. — Я по нашей больнице знаю. Тепловозники сейчас или глазами болеют, или желудком, а глухих я никогда не встречала.
— Петя, мамочка, ты мне как другу, кажи. — Вася Хомут отодвинул пустую тарелку и придвинул к себе другую, с гречневой кашей и куском только что сготовленной колбасы. И налил, конечно, рюмочку. — Вот ваш Кнут, орден Трудового получил. Я сам в районке читал: вон какой наш Кнут, по всем показателям первый! За год пятнадцать тонн топлива сэкономил. А тот же Стригун мне говорил…
— Да верно, верно Стригун говорил, — сказал Петро, опережая Васю. — Такой другой экономии нигде по Союзу нет, за нее Кнуту Нобелевскую пора дать. А я своими личными глазами вот какую картину видел. Подошли мы с ним в Гомеле вместе на заправку, его тепловоз — слева, мой — справа. Я в окно смотрю: спрыгнул он на землю, идет к заправщице и зубы до ушей скалит. Раз — и шоколадку ей в карман. А плитка здоровая, мне заметно. Ладно, и я сошел. Стали заправляться. Кнут в одной стороне ходит, покуривает, я — в другой похаживаю, а заправщица в дежурку ушла. Минут десять прошло — она к счетчикам вернулась. И я подхожу. Смотрю на счетчик, а Кнуту уже двести кило лишних накачало. Я ей говорю: «Барышня, здесь уже перебор». Она заахала: «Как это я прозевала?» Тут и он подходит. Посмотрел на меня, а я на него. Он понял, что я понял, и я все понял. А барышня наша милая и говорит ему: «Вы у меня лишнее по ошибке получили. Следующий раз не долью». Понимай теперь, Вася, откуда эти пятнадцать тонн.
Петро встал из-за стола.
— Спасибо, Настенька, — поцеловал он в русую голову жену. — Ну, пошел твой Петро к начальству.
Вернулся он не скоро. Настя успела сходить к сестре Татьяне, примерить новые платья к свадьбе (сестра не только пела в церковном хоре, но и была искусной портнихой). Прибежав от Татьяны, она первым делом спросила Васю, не пришел ли муж. И потом, мельтеша во дворе, все время приговаривала:
— И где ж он так долго? Не случилось ли чего?
И когда он явился, Настя, бросив мыть в сенях полы, пошла ему навстречу, говоря:
— Ох, и долго же ты!
Да и Вася Хомут немедленно кинул топор и подал голос:
— Петя, мамочка, ну как, чья победа?
— Моя, конечно, — улыбаясь, отвечал Петро, снимая фуражку. — Это только моя Настя думает, что я тихий, поругаться не могу. А в тихом омуте как раз и водятся черти. — Он присел на верхнюю ступеньку крыльца. — Начал с топлива, кончил вот этими игрушками, — дернул он за петлицу на пиджаке. — Тоже вот штука. Издали приказ по депо, чтоб без кокарды, петлиц и нашивок на тепловоз не являться. А нигде их не купишь: ни в Гомеле, ни в Минске, ни в Конотопе. Все кинулись родичам в разные города писать, а те отвечают, что и там ничего нет. Кому одни петлицы шлют, кому звездочки, а кому привет в конверте.
— Ну, будут тебе и петлицы и звездочки, раз ты часа три из-за них ругался, — засмеялась Настя.
— Не потому я задержался. Там Груня Серобаба народ потешала. Сейчас расскажу, закурю только. — Петро полез в карман за папиросами.
Гнат Серобаба не ночевал дома. Груня провела ночь без сна — все прислушивалась, не стукнет ли калитка, не идет ли он. Да так и не дождавшись, отправилась спозаранку в пионерлагерь. Шагала с пустыми ведрами по лесу — туча тучей, думала и придумывала, как отомстить мужу за эту ночку.
Жизнь у них с Гнатом, как споткнулась вначале, так и шла из рук вон плохо. Знала Груня, что не любит ее Гнат, живет с нею через силу, что чужая она ему и ненужная. И не раз уже Груня помышляла о том, чтоб отравить Гната: дать ему напиться такого зелья, чтоб заснул он и не проснулся.
Гнат уходил от нее. Даже парнем, когда не были еще женаты, хотел увернуться. Было это вскоре после войны. Приехала Груня девчонкой из села, устроилась в городке на маслозаводе, поселилась у своей тетки, а напротив жил квартирант — Гнат Серобаба, присланный после техникума в районную МТС. Груня влюбилась в него, бегала за ним, караулила, маслом его и свежей пахтой угощала. Он сперва не отказывался (синюшненький был, на хлебной карточке сидел), а потом сменил квартиру и стал избегать ее. Вот тогда она — в райком, прямо к первому секретарю. Расплакалась, рассказала ему все, и о том, что ребенок будет. О ребенке она, правда, выдумала, но своего добилась: Гната вызвали в райком, после чего они и расписались. Он хотел с ней развестись, когда уже родилась Саша и когда главным инженером «Сельхозтехники» стал, но не вышло у него: Груня хорошо дорожку в райком знала. И еще раз уходил, даже вещи забрал, но кончилось тем, что получил строгий партийный выговор и вернулся. Вот так и жили. Он постоянно в разъездах по колхозам, а она тянула дом и хозяйство. И не он, она дочку вырастила, образование дала, с Кривошеями подружилась, познакомила Сашу с ихним сыном, судьбу ей устроила. Да еще и как устроила: у Кривошеев домина из шести комнат, сад на сорок деревьев и другого добра хватает.
Пришла Груня на работу такой же, как из дому вышла, — чернее тучи. Чистила картошку, скребла сковороды, а у самой из головы не выходил Гнат. Еще раньше шепнула ей повариха Марья Страхолет, что захаживает Гнат к кассирше депо Фросе Кульгейко. Для дома — он в колхоз поехал, а сам у нее пропадает. Вот и эту ночку пропадал. С утра обещал Саше вечером быть и не явился.
Повариха Марья Страхолет видела, что Груня встала не с той ноги. Но она не любила свою помощницу и решила подлить масла в огонь. Марья Страхолет точно не знала: ходит Гнат Серобаба к кассирше Фросе Кульгейко или нет. Как-то недавно встретила она Гната на своей улице, близко от Фросиного дома, и вот подумалось ей, что был он у Фроси, так как Фрося разведенная и сама себе хозяйка. И вчера видела она Гната на своей улице, правда, далековато от Фросиного дома. Гнат выходил из магазина, у которого ждал его брезентовый «газик». Однако он мог из магазина и к Фросе поехать. Словом, чтоб как-то досадить своей помощнице, повариха Марья Страхолет сказала Груне:
— Опять твоего вчера на нашей улице видала. Сперва в продуктовый зашел, а потом… — Она выдержала допустимую паузу и добавила: — Потом уж не знаю, куда его дорожка легла.
И этого было достаточно: Груня поняла, где ночевал муж. Губы ее плотно сжались, глаза узко сощурились, и Груня тут же приняла решение.
Она покинула кухню, ничего не сказав поварихе, и прошагала лесом в город. Не заходя домой, направилась в депо. Вошла в контору, промаршировала по коридору к кассе. В коридорном закоулочке толпились перед окошечком кассы железнодорожники. За окошечком сидела кассирша. Груня не знала в лицо Фросю Кульгейко и сперва, отстранив какого-то мужчину, заглянула издали в окошечко. Фрося была молодая, с крашеными волосами, насиненными глазами и напомаженными губами.
Груня отошла от кассы к бачку с водой. Нацедила полную кружку, решительно отстранила от кассы другого мужчину и плеснула кружку воды прямо в лицо кассирше Фросе.
