– Статью пришить хотят, – почувствовав поддержку матери, осмелел Антон.
– Не пришить, а применить. И если нужно применим! А пока помолчи! – Маркелова строго взглянула на него и, обратившись к Нине Павловне, спросила: – А откуда вы знаете, что случилось в кино?
– От свидетелей, очевидно! Мне ребята все рассказали…
– Ребята? – переспросил тот, чернобровый.
Он встал из-за стола, и тогда оказалось, что это небольшого роста, довольно плотный, но никак не толстый человек. Говорил он с легким украинским акцентом.
– Это они, значит, пытались тебя у патруля отбить?
– Ничего они не пытались, и вообще никто меня не отбивал, – продолжая теребить свою шапку, проговорил Антон, – Это я сам…
– А зачем ты сюда, летяча пташка, ездишь совсем из другого района? – спросил опять чернобровый. – Где тут для тебя мед намазан?
– А разве из района в район ездить нельзя? – ответил Антон. – Ездить я могу куда угодно, и запретить мне вы не имеете права!
– Не имею, это верно! – засмеялся чернобровый. – Не зря, сынок, грамоте обучался, права свои добре знаешь, на пять с плюсом!
– А есть люди, очень хорошо заучившие свои права и ничего не желающие знать о своих обязанностях, – добавила инспектор Маркелова.
– Чуешь? – спросил Антона чернобровый. – Это в твой огород камушек! – Он быстро повернулся к Нине Павловне: – А какие хлопцы вам рассказали все? Вы их знаете?
– Мама! – предупреждающе сказал Антон.
– А ты, сынок, помолчи! – остановил его чернобровый, продолжая всматриваться в Нину Павловну.
Она не знала, что сказать. Она совсем не подготовилась к такому положению: сын и милиция. Кому помочь? Кому поверить? На чью сторону стать?..
– Ох, не знаю!.. – вздохнула Нина Павловна. – Все это меня очень тревожит…
– Тревожиться, мамаша, нужно не тогда, когда сын в милицию попал, а раньше, – сказала инспектор Маркелова.
– И воспитывать дите нужно, пока оно поперек кровати лежит, а как вдоль легло – поздно! – добавил чернобровый и повторил свой вопрос: – Ну, а ребят-то тех вы знаете?
– Знаю, – проговорила Нина Павловна. – Вернее, одного только знаю…
– Мама! Я запрещаю тебе говорить! – встревоженно проговорил Антон.
– А я запрещаю тебе говорить! – прикрикнула на него Маркелова. – А ну выйди! В коридоре посиди, на диванчике. Освежись!
– И тильки запомни! – сказал от себя чернобровый. – У нас тут есть книжечка. Вот она. Чуешь? «Кого, когда и за что»… Вот в эту книжицу нынешнего числа тысяча девятьсот нашего года теперь записано. Нет, погляди, погляди! «Шелестов Антон Антонович». Ну, а за что – сам знаешь, за то самое. Чуешь? Ну то-то! Иди и больше не попадайся.
Он улыбнулся, и тогда на его щеках выдавились неожиданные, совсем девичьи, добродушные ямочки.
Когда Антон вышел, Нине Павловне пришлось рассказать и о себе, и об Антоне, и о бабушке, и о Вадике.
– Сына вашего мы могли бы привлечь к ответственности за хулиганство, дебош в общественном месте и сопротивление органам власти. Статья семьдесят четвертая, – сказала Маркелова. – Но мы пока этого не делаем. Мы предупредили его, предупреждаем вас и предупредим школу и ваше отделение милиции по месту жительства. Нужно принимать меры. Можете идти!
Нина Павловна вышла, а когда закрыла дверь, услышала из-за нее голос чернобрового:
– Ну и мать!..
Антон сидел в коридоре на деревянном диванчике, прислушиваясь к приглушенным голосам за дверью… Дверь отворилась, вышла взволнованная и возбужденная Нина Павловна и резко сказала ему:
– Пойдем!
Антон поднялся и покорно пошел за нею, но за его покорностью Нина Павловна чувствовала недовольство. И действительно, едва они вышли на улицу, он спросил:
– Накляузничала небось?
– Что нужно, то и сказала, – коротко ответила Нина Павловна.
Не успели они пройти и нескольких шагов, как с другой стороны улицы, им наперерез, опять метнулись те же три тени.
– Ну как? Все в порядке?..
Нина Павловна остановилась и сказала:
– Простите, Вадик!.. Оставьте нас в покое!
Она повернулась и пошла, с болезненным вниманием прислушиваясь, идет ли за нею сын? Она хотела уже окликнуть его, как услышала, что он, задержавшись на несколько мгновении с ребятами, нагоняет ее. Нагнав, он зло прошипел:
– Что ты на моих товарищей набрасываешься?
– Тоник! – в ужасе остановилась Нина Павловна. – Неужели ты ничего не понял?
– А что тут понимать? Все ясно! – с поразившей Нину Павловну упрямой, жесткой нотой в голосе ответил Антон. – Ни в чем я не виноват. За мальчишку заступался – подумаешь, обеднели бы они, если бы мальчонку в кино пропустили?
– Кто «они»? – возразила Нина Павловна. – Да и мальчишка-то был без билета!
– Ничего не без билета. У него билет был, только на другой сеанс… Деньги-то уплачены.
Нина Павловна растерялась – она ничего не могла понять. Это было что-то совсем другое – другие понятия, другая логика, все другое, странное, непостижимое.
– Так что же? Неужели ты и в самом деле считаешь себя правым, Тоник? – спросила, почти выкрикнула она.
Антон ничего не ответил…
Потом, много позже, разбираясь во всей жизни и во всех ошибках – и сына, и своих собственных, – она вспомнила и этот разговор, и его молчание на такой важный, можно сказать, решающий вопрос: как он оценивает свой поступок?
А сейчас она, сама не зная каким образом, перескочила вдруг совсем на другое:
– А как же теперь с комсомолом?
– Ты о комсомоле, кажется, больше меня думаешь, – усмехнувшись, сказал Антон.
– Я вообще о тебе, кажется, больше тебя самого думаю!
Все это было скачком из сегодняшнего дня во вчерашний, когда все было сравнительно благополучно и при двойках и при шалостях Антона была надежда, что все каким-то образом уладится, что Антон выровняется и пойдет обычным для всех ребят путем: кончит школу, поступит в институт. В какой? Об этом еще рано было думать. Лишь бы кончил школу и куда-нибудь поступил – на этом ее заботы и мечты кончались. Нужно только, чтобы кто-нибудь ему в этом помог, поддержал, увлек, и тут Нина Павловна не могла не думать о комсомоле. Но для того чтобы вступить в комсомол, нужно было хорошо учиться – во всяком случае, без двоек – и хорошо вести себя, а Антон… Получался заколдованный круг, но теперь все рушилось и отодвигалось в неопределенное будущее, разве могут принять Антона в комсомол после того, что произошло сегодня?
Яков Борисович встретил Антона какой-то непонятной усмешкой:
– Ну-ну?..
Он стоял, заложив руки назад, и смотрел – не смотрел, а рассматривал потупившегося Антона.
– Ну, что же ты?.. Рассказывай!..
Нина Павловна рада была вмешательству Якова Борисовича. Теперь как раз был тот момент, когда особенно казался необходимым авторитетный мужской голос, о котором она мечтала. Но в то же время она чувствовала, что у Якова Борисовича все было не то: и вопрос не тот, и тон не тот, и усмешка не та – ненужная, обидная, злорадная какая-то усмешка… А на лице у Антона она видела упрямое, жесткое выражение, которое уже не раз пугало ее. Поэтому она вмешалась и стала сама рассказывать о том, что узнала в милиции.
– А почему об этом мама рассказывает? – перебил ее Яков Борисович. – Почему обо всем не может рассказать сам герой? И именно – обо всем! Потому что история в кино – только следствие чего-то еще, другого. Правильно?
Яков Борисович требовательно смотрел на Антона, но тот отмалчивался, глядя и сторону.
– Вот это хуже всего! – с убежденностью, которая когда-то так понравилась в нем Нине Павловне, сказал Яков Борисович. – Хуже всего! Если человек совершает какую-то ошибку и не может честно признаться в ней, проанализировать свое поведение, даже просто рассказать об этом, – чего же еще от него ждать?
Нина Павловна тревожно глянула на Антона. Последние слова Якова Борисовича чем-то напоминали ей историю с самоваром, и она испугалась, что Антон тоже заметит это. Но Антон продолжал смотреть в угол, и на лице его было безразличие и упрямство. Это заметил, очевидно, и Яков Борисович, и в голосе его появилось раздражение, которое он, однако, быстро подавил.
– Искренность – основа честности, – сказал он, начиная ходить по комнате.
Это было признаком того, что Яков Борисович собирается произносить речь. И действительно, он дошел до столика с телевизором, постоял, очевидно продумывая то, что им сказано, а потом, повернувшись, продолжал:
– А может быть, наоборот… Может быть, и наоборот!.. Во всяком случае, между ними есть полная взаимозависимость. Диалектика, милый мой. Диалектика! Честность – основа всего. И в школе, и дома, и на производстве, и в общественной жизни, даже на улице. И вообще – какая может быть жизнь без честности? А у нас, в социалистическом обществе, тем более. Честь – это высший человеческий девиз! Вам об этом, вероятно, и в школе говорят, и в комсомоле… Хотя ты… Вот видишь, ты даже не комсомолец! Ты, вероятно, не читал Макаренко, Калинина. А как же без этого? Если воспитывать себя в коммунистическом духе, как же не обращаться к нашим классикам? Нужно равнять себя на большие горизонты жизни. Но этого нужно хотеть! А вот хочешь ли ты этого? И вообще – чего ты хочешь? Разобраться нужно в этом, разобраться! Я допускаю, сам ты не можешь, не в силах. Юность самонадеянна, но глупа. Так спроси! Поговори! Поделись!.. А ты молчишь!
