— Но что же я могу поделать?
— Не знаю. Когда техники не было и мы с Нестеровым породу ломами долбили — знал, что делать? Когда в бараках жили — знал, как домов добиться? Когда Крамов в героях ходил — знал, как его нутро раскрыть?
— Но сейчас же речь идет не об этом! — воскликнул я, сознавая, что мне не удастся убедить Агафонова. — Снабжение цементом не зависит ни от комбината, ни даже от облисполкома! Я Кондакову печенки проел, а Орлов недавно специально в Заполярск ездил. Может быть, ты прав в одном: надо собрать коллектив, разъяснить…
— Что? — прервал меня Агафонов. — Что разъяснять? Что Арефьев к пределу своему подошел? Поманил людей — и в кусты? Сказать людям, которые в тебя верят, которые думают, что раз на пользу советской власти дело, значит Арефьев пробьет, добьется, — сказать им, что форс-мажор случился? Стихийное бедствие?
…Я долго сидел погруженный в раздумье после того, как ушел Агафонов. Что ж, он был прав. Разве я не внушал нашим людям уверенность в том, что каждый следующий день будет прожит лучше, чем предыдущий? Выходит, что я обманул их.
Так что же делать? — спрашивал я себя. И отвечал: ехать в обком. Да, надо ехать в обком. Правда, поездка Орлова в Заполярск ничего не дала. Но он не был в обкоме. А я поеду прямо к Баулину. Он должен помнить меня по той давнишней истории с домами, когда я ворвался к нему в кабинет и потребовал разрешения на строительство жилых домов для наших рабочих, живших тогда в бараке. Я все расскажу ему. Ведь наше дело не только хозяйственное. Речь идет о судьбе рабочего коллектива, который жаждет работы. Баулин поймет нас, я в этом уверен.
…Я твердо решил ехать в Заполярск. Я понимал, что не дело обкома снабжать нас цементом. Но положение, в котором оказалась наша стройка, представлялось настолько безвыходным, что я был уверен в своем праве обратиться в обком.
Кондаков поморщился, когда я рассказал ему о своем намерении и попросил разрешения отлучиться на двое суток; он вообще не любил, чтобы его подчиненные лезли «поперед батьки в пекло». Он считал, что право «внешних сношений» принадлежит только ему.
Однако Кондаков сдался, когда я недвусмысленно объявил, что если он откажет, то я пошлю личную телеграмму секретарю обкома Баулину и буду просить вызова. Я знал слабое место моего начальника: он до смерти боялся «бузы», всего, что пахнет скандалом. Кондаков не без основания считал, что в таких случаях разгораются страсти, люди начинают говорить то, о чем бы и не подумали сказать в более спокойном состоянии. Дело, как правило, «перерастает» свои первоначальные рамки, и… Словом, пользы для начальства здесь мало. И Кондаков скрепя сердце разрешил мне отлучиться с вечера пятницы до понедельника.
В Заполярск я приехал рано утром.
Я не был в этом большом городе целый год. Прежде на пути от вокзала до гостиницы я видел огромные, наскоро превращенные в скверы пустыри, — когда-то здесь стояли дома, сгоревшие во время войны. Теперь я видел повсюду строительство новых домоз. Кое-где были заложены только фундаменты, на других стройплощадках уже высились стены. Всюду пахло известкой, тесом и краской.
Но вид строящихся домов не радовал меня. Зная, сколько людей скоро получат здесь новые квартиры, было попросту глупо завидовать строителям. Однако я завидовал им. Они не испытывали недостатка в цементе. Они, наверное, ни в чем не знали недостатка. Красные полотнища призывали к досрочному, окончанию строек.
«Что ж, — подумал я, — они и построят досрочно. А мы?..»
Было около восьми утра, когда я получил номер в так хорошо знакомой мне гостинице. Четыре голых стены, кровать, столик, два стула и коричневый ящичек-репродуктор. Здесь было трудно жить. Здесь можно было провести ночь, две, прийти поздно вечером, чтобы лечь в постель, а рано утром торопливо одеться и уйти.
Впрочем, и в моей комнате на стройке я тоже не жил. Жизнь была там, где я работал…
Единственное окно моего номера выходило на залив, как и то, у которого я стоял полтора года назад, полный волнений и раздумий.
Как и тогда, я видел перед собой далекие пароходы и низкое, еще утреннее желтое солнце, отражающееся в спокойной, точно прикрытой тонкой прозрачной пленкой воде.
Но сейчас мне казалось, — а может быть, так и было на самом деле, — что в порту стало гораздо больше подъемных сооружений. Погрузочные стрелы медленно описывали круги, точно паря в небе, и грузовики двигались бесконечной чередой, и солнце поблескивало в стеклах огромных прожекторов, установленных на высоких металлических башнях, — и все, что виднелось вдали, пароходы и почти неразличимые горы на том берегу залива, было едва приметным.
Все меняется, все растет, все тянется вверх, раздается вширь. Так и должно быть. В этом смысл жизни.
Было еще рано идти в обком. Я стоял у окна и смотрел на порт. «Ну вот, — думал я, — прошло более полутора лет моей настоящей, сознательной жизни. Мог ли я знать тогда, стоя у окна такой же маленькой гостиничной комнаты, как сложится моя жизнь? И согласился бы я прожить именно так эти долгие месяцы, почти два года, если бы знал наперед все, что произойдет со мной?»
И снова, как бывало уже не раз, воспоминания захлестнули меня. Светлана, Трифонов, Агафонов, Крамов, несчастный, погибший по его вине Зайцев, партийное собрание, на котором я выступил против Крамова, темный и душный забой, где нас завалило, и пустая комната, и лампа на длинном шнуре над столом, и письмо на столе — все проплыло перед моими глазами.
И мне показалось, что кто-то тихо, но настойчиво спрашивает меня: «Ну, допустим, тебе будет дано это право: начать все сначала. Больше того: ты сможешь, если захочешь, пойти по другому пути. Можно все, все изменить. Ты никогда не увидишь Заполярья. Твоя жизнь сложится по-иному, без борьбы, без испытаний. Никто не знает как, но совсем по-иному. Что сделаешь ты? Решай!»
И мне захотелось крикнуть в ответ: «Подожди! Ну подожди, не торопи с ответом! Жизнь моя сложилась нелегко, я много пережил, у меня появились даже седые волосы, совсем, совсем мало, правда, но ведь мне еще так немного лет… Может быть, я что-то решу иначе. Если бы можно было сделать так, чтобы никогда не встречать Крамова, никогда не терять Светлану, видеть только хороших, честных людей… Я подумаю, подожди!»
Медленно движутся стрелы подъемных кранов. Раздается спокойный, густой, во сто крат усиленный репродукторами голос диспетчера: «Вперед, вперед, не задерживайтесь на дороге… Машинам третьей колонны следовать ко второму причалу…»
Нет, так бывает, только в сказках. В милых, далеких сказках, читанных в детстве. Только там человеку дано свершать невозможное, рождаться заново и умирать, чтобы снова воскреснуть. Только там, в этих большими буквами напечатанных книжках, нет борьбы, измен, отчаяния, непоправимого горя, только там все силы мира охраняют маленького человека и ведут его прямой дорогой к счастью.
Ну, а если?..
«Забудь, что ты уже взрослый, забудь, что перед тобой мир, в котором радость переплелась с горем, вообрази, что тебе, как в сказке, предложен выбор — взмахнуть волшебной палочкой, сесть на ковер-самолет и…»
И вдруг я так ясно представил себе, что в моей воле сделать так, чтобы никогда не видеть больше моих гор, огней штольни, людей, без которых моя жизнь стала бы пустой и холодной… и мне стало страшно…
«Нет! Нет, не надо! Пусть будет все так, как есть. Пусть!»
И все исчезло. И тот вкрадчивый голос, и мысли, которые сначала радуют, а потом пугают.
Воздушные стрелы, похожие на семафоры, неутомимо совершали свой путь. Спокойный и властный голос диспетчера как бы усиливал разумность и устремленность этих движений.
Я посмотрел на часы. Без четверти девять. Надо идти в обком.
Областной комитет партии помещался в большом белом здании, стоявшем на холме.
Я предъявил постовому партбилет, прошел мимо большого книжного киоска и поднялся на второй этаж.
В приемную Баулина я вошел без пяти минут девять — встреча была назначена на девять.
— Товарищ Арефьев? Присядьте, — сказала девушка, дежурный секретарь. Она сидела за большим столом, на котором были разложены бумаги и папки. Из маленького желтого ящичка, стоявшего рядом с телефоном, доносились чуть слышные звуки музыки.
Я взглянул на обитую дерматином дверь кабинета Баулина. Она была плотно прикрыта. В замочной скважине поблескивал маленький ключик.
— У товарища Баулина срочное совещание, — сказала девушка, — с восьми часов идет. Он просил вам передать, что это совещание не предполагалось, когда вы говорили с ним по телефону.
— Прием отменяется? — спросил я упавшим голосом и подумал О том, что поезд в Тундрогорск пойдет только через три часа.
— Нет, нет, — успокоила меня девушка, — товарищ Баулин просил вас пройти к нему тотчас же, как придете. Входите, пожалуйста.
