— Не ори! Не кричи! Не фулигань! Мы тут не одни, понял?
И она поспешно вытолкала Генку на крыльцо, чтобы не мешал, и принялась устраиваться.
Но, едва она стала мыть пол, в дверь постучались.
На пороге показалась стройная молодая женщина с каштановыми волосами, коротко подстриженными, с глазами, которые казались карими, а на самом деле были серыми, с очень миловидным лицом. Тетя Фрося с завистью отметила ее красивый шерстяной жакетик, обтягивавший ее талию и обрисовывавший грудь. «Вихрова жинка!» — сказала она себе, поднимаясь с пола, который мыла с голиком, — хорошо что не выбросила перед переездом! Она стала посередине комнаты, с подоткнутым подолом, закатанными по локоть рукавами, босая, в грязной луже, подтекавшей к дверям…
— Здравствуйте, соседка! — сказала Вихрова и тотчас же извинилась: — Ох, не ко времени я вошла! Ну, да по-соседски не страшно! Устраиваетесь? Тут вам будет хорошо!
— Спасибо на добром слове! — сказала тетя Фрося. — Здравствуйте.
— Меня зовут Галина Ивановна! — сказала соседка.
Тетя Фрося назвала себя.
Взгляд соседки упал на Зойкину кроватку. От тети Фроси по укрылось то, что тень прошла по ясному лицу соседки. Почувствовав ее недовольство, тетя Фрося сказала поспешно:
— Да она уже большая. От груди отлучила давно уже. И такая тихая-тихая, вы и не услышите ее! Кроме того, я буду относить ее в ясли — уже договорились…
Галине Ивановне стало неудобно, что Лунина поняла ее мысли.
— Что вы, что вы! — сказала она. — У нас тоже дети. Как может ваша малышка обеспокоить нас? Мы в своей половине и не услышим ее. Муж занимается в столовой, там у него письменный стол стоит.
— Она спокойная! — упрямо сказала тетя Фрося.
— Ничего, если когда-нибудь и побеспокоит! — улыбнулась Вихрова. — У каждого свое! Я вот боюсь, что муж мой будет мешать вам своим кашлем. Он тяжело болен и иногда неделями лежит. Сейчас-то он молодец, а вот долго ли проходит так-то, кто его знает…
— Она спокойная! — сказала тетя Фрося, а про себя подумала: «Вот еще не было печали, так чахоточный под боком оказался! Будет теперь мне мороки… Охо-хо! Вы, значит, нам кашлять, а мы вам плакать!»
— Ну, извините, что помешала! — сказала Вихрова. — Я только что с базара пришла, слышу — тут у нас новые жильцы шевелятся…
— Она спокойная! — сказала тетя Фрося опять.
Галина Ивановна улыбнулась своей милой улыбкой и вышла, прикрыв дверь поплотнее. И тетя Фрося не могла не увидеть, что сложена соседка хорошо, и ноги, и плечи, и спина — все было у нее хорошо! Но именно это и не позволило тете Фросе принять протянутую руку Галины Ивановны. Она принялась скрести и без того чистый пол голиком, гоня им лужи воды к порогу, а мысли ее возвращались к Вихровой. Видно, хорошо ей живется, видно, черной работы не делала! Постояла бы у цинковых корыт на пивзаводе, постучала бы ногами в плохих обутках на катке, потаскала бы на вытянутых руках подносы, так и улыбаться бы забыла. И мужик ее, видно, любит, — а как такую не любить! — оттого и легка походка, оттого и послушно тело, оттого и улыбка сама набегает. И детей, видно, сама не кормит — грудь-то так и торчит, будто у девчонки! Тетя Фрося взглянула в зеркало, приспособленное на стенке, между двумя окнами. Оттуда глянула на нее простенькая физиономия — нос чуть побольше воробьиного, усыпанный веснушками, несмотря на зиму, светлые глаза навыкат, раскрасневшиеся красными пятнами щеки, оттопыренные губы, крупные зубы, серебряные маленькие сережки в ушах, дешевые бусы на худой шее. «Тьфу на тебя! — подумала тетя Фрося. — Интеллигенция! Извините, что помешала!» — с сердцем повторила она последнюю фразу Галины Ивановны и решила почему-то, что Вихрова будет мешать ей на каждом шагу, ко всему привязываться…
5
А Зойку словно подменили на новой квартире. Она спала и спала, как сурок, пока не захочет есть. Правда, она целыми днями была теперь в детских яслях, где, как видно, и кормили ее и занимались с ней совершенно достаточно. Теперь Лунина видела свою дочь только рано утром, когда поднималась, да вечером, после работы, когда приносила ее из яслей. Сытая девочка прибавляла в весе и почти не капризничала дома.
Генку приняли в группу продленного дня в школе, которая находилась буквально в двух шагах от дома. Директор школы называл всю эту группу безотцовщиной, так как в ней были собраны ребята, которым не с кем было готовить уроки. Но как бы их ни называли, ребята и учились и домашние задания выполняли в школе, приходя домой с чистой совестью и готовыми уроками.
Только по воскресеньям тетя Фрося видела своих детей целый день. Но этот день был ей не в тягость, и она даже получала удовольствие от возможности побыть с ними. Это было какое-то новое ощущение — в прежней квартире ребята были у нее на глазах, поминутно требовали внимания, шалили, делали что-то не так и не тогда, когда надо было.
Курсы, на которые ее послали учиться, оказались делом не весьма трудным, тем более что у кассира обязанностей было куда меньше, чем у контролера, хотя кассир должен был знать все обязанности контролера, чтобы быть в состоянии заменить его в любое время. Однако начальник Луниной, заметив, с каким страхом и напряжением тетя Фрося одолевает науку, уговорился, чтобы Лунину пока не нагружали полностью. «Привыкнет, осмотрится, — говорил он, блестя своими выпуклыми очками, — а тогда уж и нагрузим как полагается».
На новом месте — за чистым делом, в тепле! — Лунина совсем по-другому стала глядеть на жизнь, и хотя война еще продолжалась и вовсе не легко было сводить концы с концами и по-прежнему все необходимое можно было купить лишь после утомительного, выматывающего душу и нервы стояния в длинных очередях, на душе у нее посветлело как-то. По-прежнему у нее было двое растущих детей, которые то и дело напоминали о себе — то тем, что их надо было накормить, то тем, что им надо было что-то купить. Но теперь у нее было больше свободного времени и появились небольшие, но свои деньги. Свои! Этих денег было больше, чем приносил Николай Иванович в дни получки. «Ай да я!» — сказала себе как-то Фрося. И в этом коротком восклицании уместилось многое. В очень тяжелых, трудных условиях она вдруг вырвалась из нужды; лишившись кормильца, ее семья не захирела, не погибла, а поднялась на какую-то новую ступень; и хорошая комната, и приличное жалованье, и устройство ребят — все это пришло к Фросе без Николая Ивановича, который прежде должен был заниматься этим, а занимался плохо или не занимался, и потому у них не было никакой надежды когда-нибудь выбраться из своего полуподвала. Как же было Фросе не похвалить себя! Она спохватилась и, чтобы не сильно заноситься, тотчас же сказала себе иронически: «Сам себя не похвалишь — как оплеванный сидишь!» Вот добилась же всего!
И она чувствовала себя и умнее и сильнее мужа, который много раз говорил ей важно, когда она о чем-то напоминала ему: «И без тебя есть кому подумать! Вон Генке лучше нос утри!» Николай Иванович считал ее уделом пеленки, стирку, кухню, детей, — ведь и женился он для того, чтобы в доме была «баба». Невольно Фрося думала теперь о Николае Ивановиче как-то не так, как прежде, невольно в ее отношении к нему появилась критическая нотка, и она как-то вдруг увидела его очень уж простым, как бы сколоченным из необструганных досок. Все для него было просто: начальники — гады ползучие, они никогда не сделают так, как ему, Николаю Ивановичу, надо; женщины — «бабы», если они и могут иногда как-то Николая Ивановича ублажить, доставить какое-то удовольствие, то вообще-то они существуют затем, чтобы готовить обед, стирать белье, растить детей, следить за тем, чтобы в доме было чисто, чтобы муж вовремя был накормлен и напоен; товарищи — хорошие ребята, но «им пальца в рот не клади, продадут!». Работа — ее делать надо, но она не волк, в лес не убежит! В отношении работы у Николая Ивановича было еще одно мудрое правило: «От работы кони дохнут!» Выпивка — Николай Иванович хоть и не пьянствовал, как другие, но и не отказывался: «Пьян, да умен — два угодья в нем», — приговаривал он не раз. А что касается жизненного устройства, учебы, роста, квалификации, материального достатка — то и тут у Николая Ивановича находился простой ответ. «Значит, не планида!» — говорил он, когда кто-то другой чего-то добивался и Фрося упрекала мужа в том, что они живут так, словно у них нет ни-че-го впереди, ничего не было позади. Кто и когда вколотил в Николая Ивановича всю эту мудрость, сковывавшую его по рукам и по ногам и не дававшую ему сделать хоть какое-то усилие в жизни, — кто знает! Он всегда был таким, каким знала его Фрося…
Всегда таким. Может быть, фронт переменил его?..
Но, подумав о фронте, Фрося невольно думала о том самом худшем, что могло произойти с солдатом. Что с ним, с этим рыжеватым солдатом ниже среднего роста, без особых примет? От Лунина не было никаких известий. Фрося послала запрос на полевую почту — командиру части, не раз ходила в военкомат, но ничего не добилась. Солдат Лунин как в воду канул. А начальники его были, видно, заняты другими делами — фронт все дальше катился на запад, Гитлеру явно приходил капут, но война шла по-прежнему — неумолимо жестокая. Дни сменялись днями, недели текли одна за другой, а вестей от мужа не было, а жизнь шла, предъявляя свои требования, и получалось, что Фросе приходилось самой налаживать жизнь. Без мужа! Острое беспокойство за Лунина, которое она испытывала не потому, что любила Николая Ивановича — какая там любовь, ему нужна была «баба», ей нужен был муж, опора в жизни, потому они и поженились! — а только потому, что он был отец ее детей, это беспокойство стало притупляться, заслоняться ежедневными заботами, которые поглощали все ее внимание. «А что делать?» — спрашивала себя Фрося. Из каждой семьи кто-нибудь ушел на фронт, и она не хуже и не лучше других. К этому спасительному заключение, снимавшему с ее души лишние переживания, Фрося пришла после долгих раздумий.
