— Не отчаивайтесь! Как известно, нет худа без добра, — напомнил я двоечникам известную поговорку. — Чем хороша двойка? Её можно исправить! И я вам завтра же, так и быть, предоставлю такую возможность, снова вызову к доске, — пообещал я, вдохновлённый новым успехом.
И на обещанном уроке Ибрагимов и Саленко, мыча и потирая лбы, кое-как выкарабкались на тройки. То же самое повторилось на этой неделе ещё и ещё, пополняя ягдташ дичью, обещанной историчке. Не допекали они меня с дисциплиной. Случались, конечно, мелкие огрехи, — всё-таки дети! — и я безбоязненно покрикивал на них, и они умолкали. А глядя на примерное поведение Фёдорова, мне и вовсе хотелось рыдать от умиления, и я бы, наверное, не удержался от скупой мужской слезы, не знай, кто кроется за этой личиной. Не было у него изъянов и в учёбе, по крайней мере по моему предмету, уж я ловил его и так и этак, и после двух четвёрок сдался — всё-таки поставил Фёдорову пятёрку? Если уж быть объективным, а я всегда к этому стремился, — правда, не всегда это получалось, — он её заслужил терпением и упорством.
Однако я не спешил разоружаться и на каждом уроке был готов ко всему. Мне не давал покоя вопрос: чем объяснить это стремительное превращение из шпаны во вполне нормальных школьников? Что могло столь мощно и быстротечно повлиять на их уголовный мозг? Моя экзекуция в виде плохих оценок? Но они хлебали двойки да единицы столовыми ложками и до меня, а по другим предметам хлебают и по сей день — им не привыкать. И может, нет никакой перемены, её видимость — всего лишь продолжение игры? Им хочется довести меня до полного педагогического восторга, а потом внезапно нанести удар и поизмываться всласть. Но пока мои уголовники ничем не выдавали своих потаённых намерений, существуй те в природе, — ни нечаянно вырвавшимся словом, ни опрометчивым взглядом. Возможно, мне всё-таки удалось их сломить, своего неприятеля, а как — я не заметил сам, вот и объяснение этой метаморфозы.
И что было уже совершенно поразительным: уголовники свои обретённые добродетели начали являть во всей неожиданной красе и на уроках у других школьных педагогов. Теперь я за этих ребят не краснел и будучи их классным руководителем — не забудем, Машкова следила и за такой моей ипостасью и тоже что-то отмечала в своём блокноте. Удивительные превращения с, казалось, неисправимыми учениками произвели на учительскую ошеломляющее впечатление. За моей спиной говорили: «Фантастика! Мы с этими оторви да брось мучились годами и никак не могли с ними сладить! Не помогали ни кнут, ни пряник. А этот студент их обуздал за один — и всего-то! — единственный месяц!»
Василий Пастухов ходил за мной в кильватере, а если по-сухопутному, по пятам, сидя на моих уроках, вникал в слова и жесты, и однажды перешёл к действиям — оттёр меня к окну учительской я, открыв блокнот, взяв на изготовку авторучку, произнёс: «Слушай, юнга, не пора ли поделиться с товарищами?» — «Ты о чём?» Я не хитрил, я действительно не понял его. «Не темни! Говорят, ты разработал особую систему, где всё по полкам. Да я и сам не слепой, не глухой. Ну-ка выкладывай, как у тебя это получилось, — взял и образумил своих рецидивистов. Словом, методы, расчёты, подходы?» — «Я и сам хотел бы это знать», — ответил я с улыбкой. «Север, я ведь к тебе серьёзно. Детская преступность распухает, вот-вот и полезет через край, она их затягивает в трясину, слабые детские души. Ты читал, конечно: есть сигнал: „Спасите наши души!“ — так это они, и они обращаются к нам. Помолчи три минуты и ты услышишь. Короче: мы должны собрать всё передовое, в том числе и твоё. Так что не жмись!» — призвал бывший моряк, истолковав мой ответ как неуместную шутку и желая меня образумить. «Вася, если честно, я и сам не понимаю, как у меня это получилось», — признался я действительно честно. «Так не бывает, — рассудительно возразил Пастухов. — Вспомни: ты что-то прикидывал, ложил на весы, составил план». «В том-то и дело! Ничего я специально не придумывал, не взвешивал на весах, да их и нет у меня. Всё вышло само собой», — сказал я, сам удивляясь этой удаче. На его тельняшке дрогнули синие полосы, началось волнение балла в два, — так мне показалось, — сурово сжался Васин тонкогубый волевой рот. «Понимаю, — задумчиво пробормотал мой однокурсник. — Не просто расстаться вот так сразу с тем, чем обладаешь, чему ты сам хозяин. И всё-таки подумай: наше дело общее! Только тогда, понимаешь?» Он сжал пальцы в бронебойный кулак, изобразив единство к мощь педагогических сил, и потряс им перед своим лицом.
А что же Машкова? Она помалкивала, словно не замечая моих достижений, как и прежде держала сплетников на голодном пайке, не сбавляя своих придирок, будто я из её любимчика и вовсе превратился в злейшего врага. Предполагаемые сплетники недоумевали и в кулуарах у меня скрашивали: «За что она тебя так? Чем ты ей насолил?» «Я не солил, не перчил, не подкладывал горчицу. Ольга Захаровна — человек принципов, только и всего», — отвечал я уклончиво.
Машкова в этой своей строгости была одинока, почти сирота, для остальных в учительской я стал подобием педагогического вундеркинда — меня показывали, и первой ко мне направили инспекторшу детской комнаты. Та заглянула к своим подопечным — проверить: чего ещё они умудрились натворить, Фёдоров и его компания, и ей тотчас сказали: вы с ними возитесь всей вашей комнатой, и никакого проку, а к нам пришёл молодой, совсем молодой человек, сам почти ребёнок, и пожалуйста, — и поведали о моих подвигах и чудесном превращении гадких учеников. Блондинка в погонах старшего лейтенанта, не раздумывая, взяла меня, ну не в прямом, конечно, смысле, за грудки: «Гражданин Северов, нам такие люди нужны! Образованные, знакомые с психологией ребят. Закончишь институт, не тыркайся по сторонам, не ищи другое, ступай в наши органы. Хочешь, заранее организуем вызов, тебя направят к нам. Получишь звание и прочие льготы». Я поблагодарил за незаслуженное доверие и отказался: педагогика — не мой путь! «Оставим вопрос открытым. Время есть!» — сказала милицейская блондинка и ушла, оставив дверь в органы распахнутой настеж.
Потом кто-то из школьных, склонных к стенной и настоящей печати, написал в краевую молодёжную газету, и передо мной после уроков возникла журналистка. Она завела меня в ближайшее кафе и усадила за свободный стол. Я такими их, журналисток, и представлял: на лице лёгкие следы богемной жизни, короткая джинсовая юбка и маленькая сумка на длинном ремне. И конечно, в тонких пальцах зажжённая сигарета, на столе миниатюрная чашка кофе, красивая позолоченная зажигалка и, безусловно, изящный блокнотик с изысканной авторучкой. Словом, внешность независимой девицы, а замашки ухаря-парня, говорят, такая в командировке с лесорубом или чабаном дёрнет сивухи, налитой в стеклянную банку из-под кабачков, и не моргнёт, только зажуёт осклизлым солёным огурцом и буднично молвит: «Так на чём мы остановились?» Эта явно вышла из девичьего возраста и потолще фигурой, на стол она выложила пачку дешёвых сигарет без фильтра и коробок спичек, вместо чашки обычный стакан, а само кафе оказалось пельменной — в остальном типичная журналистка, как я себе их рисовал. Она не стала со мной церемониться и сразу обратилась на «ты». Я подумал: «Хорошо это или плохо? Может, поставить на место?» Затем понял: мне это нравится, выходит, мы с ней свои люди. «Считай: ты в исповедальне, — начала она прокуренным голосом. — Итак, ты однажды проснулся и себе сказал: „Эврика! Когда я вырасту, стану учителем!“ Хорошо бы это с тобой случилось ещё в раннем детстве, ну если не в яслях, шучу, то в первом классе уж точно. И тебя подвигла твоя учительница, какая-нибудь Наталья Николаевна, нет Наталья Николавна — супруга Пушкина, имя придумаем потом. Вдохновила своим самоотречением: всё для школы, ничего для себя! Вспомни парочку эпизодов. И второе: какие по-твоему проблемы ныне стоят перед современной школой. Свежий взгляд, так сказать, молодого педагога. Поехали! Я слушаю!» — и развернула большой потрёпанный блокнот. «Притормози! — сказал я. — Коль у нас исповедь, не хочу обманывать ни твою газету, ни её читателей, ни лично тебя. У меня иные планы, и они никак, ну ни единым боком не связаны со школой. С детства, правда не совсем раннего, я обожал историю, читал романы, исторические разумеется, и даже взрослые монографии и тогда же решил себя отдать этой науке, со всеми своими потрохами. И что интересно: живу этой целью и по сей день, закончу институт и сразу в аспирантуру. Меня там ждут! Без ложной скромности, я — надежда профессора Волосюка». «Жаль, — вздохнула журналистка. — Пропадает такой материал. Нам писали: у тебя педагогический дар. И я в голове уже продумала контуры очерка. Тебе только оставалось подтвердить! Может, передумаешь, а?» — «Вряд ли! А насчёт моего дара, не расстраивайся, думаю, он весьма преувеличен».
И всё же, наслушавшись похвал, я не выдержал и однажды себя спросил: «А может, они правы и ты впрямь наделён талантом? Этаким ключиком к людям. Не сами же исправились эти ребята? Верно? Им-то зачем? Они были собой довольны. Вот что, голубчик: разумеется, хорошо, что ты такой скромняга, это тебя, безусловно, украшает, но, если рассудить здраво и по совести, сие чудо, чёртушка Нестор, сотворил ты! — сказал я себе ласково. — А если так, почему бы тебе и вправду не связать своё будущее со школой? Это знак судьбы! Она перевела для тебя стрелки на новый путь: отправляй свой поезд туда, машинист Северов, на станцию Школа! Вон он перед тобой, зелёный огонёк! А что касается науки, ещё неизвестно: получится ли из тебя, Нестор, новый Нестор, твой тёзка, а здесь ты себя уже проявил, и настоящие педагоги, наверное, наперечёт, как и знаменитые учёные».
