должен иметь способность, по-моему, и забывать кое-что. Иначе нельзя представить себе процесс созидания.
Мне с ней, откровенно говоря, не хотелось спорить. Я чувствовал, что не выдержу никакой полемики с нею. И зачем спорить с такой красивой женщиной?
Я умолк. Мне уже хотелось одного: чтобы она поскорее ушла. Ведь при ней я не смогу ссориться с Амантаевым.
Майя Владимировна, конечно, не догадывалась, почему я замолчал и о чем в эту минуту думал. Она, баловень судьбы, по-видимому, все еще ждала, что я, представитель мужской половины человечества, буду ее занимать.
К счастью, не пришлось мне вести светский разговор, вернулся Амантаев. Выручил, одним словом.
— Ну, я побегу! — засуетился я и схватил свой серый пиджак. — Мне надо сбегать в одно место.
Естественно, и Амантаев и Саратова поняли, что это липа, я неразумно засуетился, хотя меня никто и не собирался удерживать.
Майя Владимировна молча следила за тем, как я одеваюсь… Более или менее честно держал себя Амантаев.
— Оставайся, — сказал он. — Вот-вот дождь пойдет. Ты нам не помешаешь. У Майи Владимировны, как всегда, только деловые разговоры.
В данной ситуации третий — абсолютно лишний. Даже при сугубо деловом разговоре. А впрочем, это меня не касается. Им виднее…
Вернулся приблизительно через час.
Если у них деловой разговор, то, наверное, все уже выяснили. В самом деле, не мокнуть же из-за них под дождем.
Постучался. Этикет знаю: у хозяина — дама! Захожу, а ее и след простыл.
— Ушла? Так скоро? — изумился я, вешая на спинку стула совсем мокрый пиджак.
— Чего же ей задерживаться? Дело-то пустяковое. Обычная консультация.
Он сидел ко мне спиною и что-то писал. А я, зайдя сбоку, внимательно взглянул на его лицо: хитрит или нет? Неужели и правда по делу приходила?
— О чем была консультация, если, конечно, не секрет?
Если бы в эту минуту Амантаев оглянулся, то, честное слово, заметил бы, что я краснею. Сам себя в краску вогнал. В глубине души я, кажется, приревновал Майю Владимировну к Амантаеву. Этого еще не хватало!
— Какой же секрет? Говорили о карбамиде…
— Вот как… О мочевине, значит?
— О мочевине.
— Неужели другой темы не нашлось? — ужаснулся я. Подумать только: они беседовали о мочевине!
— Чему же ты удивляешься? — Он улыбнулся. — Мочевина — будущая продукция цеха. И этот термин принят в официальном обиходе нефтехимиков. Если хочешь подробностей, то изволь: Майю Владимировну интересовало мировое производство мочевины: сколько в данный момент выпускают Соединенные Штаты и Япония; ведь они — первые наши соперники.
И вот разговор, которого я с таким нетерпением ждал и перед которым немножко трусил, начался. И совсем не так, как я представлял себе. По-видимому, приход Майи Владимировны спутал все мои карты.
Пытаясь успокоить себя, я думал: «Ну, побили. Барабан потешился. Значит, сам я в чем-то виноват. Нечего на людей сваливать».
И вдруг такая тоска напала — и сказать не могу. С Амантаевым у нас ничего нет общего, ну, абсолютно ничего. Полярно мы с ним противоположны. Вот сейчас хорошо бы поболтать о чем-нибудь или послушать музыку. Но нет, он, видите ли, занят. Так каждый вечер. Если не читает, то пишет. А что пишет, один бог знает. Может быть, протоколы переписывает?
Ей-богу, робот какой-то! В кино, пока я здесь, ни разу не ходил. Идти в ресторан, конечно, и думать нечего, даже музыку послушать не пойдет. Я, бывало, засыпаю, а он еще шуршит газетами. И в книги заглядывает от случая к случаю.
Когда он закурил и затянулся дымом, я осторожно спросил:
— Ты можешь мне ответить на один вопрос?
— Какой? Если это в моих силах, отвечу. Пожалуйста, я тебя слушаю…
— Как-то я читал в одной книжке, что в старину жили-поживали стоики. Ну, такая порода людей. Они во всем себя ограничивали и, конечно, никаких удовольствий не признавали. Одним словом, вели собачий образ жизни. Случайно ты не последователь этого самого стоицизма? А по-моему, нет никакой разумной необходимости устраивать себе собачье существование.
Чем больше я разворачивался, тем с большим любопытством он смотрел на меня.
— Продолжай… Очень интересно.
— Пожалуйста, продолжу… — послушно согласился я. — Вот ты по уши утонул в своем аммиаке. Неужели не надоела такая ограниченная жизнь? Мне кажется, ты даже во сне видишь химию. Неужели у тебя нет других интересов? И стоит ли ради одной мочевины жить на белом свете?
— А сам ты как думаешь?
— Думаю, что не стоит.
— А между тем стоит, — Амантаев натянуто улыбнулся. — Считай, что карбамид — мое увлечение, моя страсть. Прощаешь человеку страсть?
— Ну, прощаю, только до меня это никак не доходит. Можно питать страсть к женщине, к музыке, к живописи, к книгам, к маркам, животным, в конце концов к… водке. Но мочевина, — тут я развожу руками, — ничего не понимаю.
Он засмеялся. Но я видел, что ему вовсе не весело. Он вынуждал себя смеяться, честное слово.
— С тобой можно говорить серьезно? — вдруг спросил Амантаев.
— Иногда. Если есть настроение.
— А сейчас есть настроение?
— Если не особенно длинный разговор, то, пожалуй, настроюсь. Не забудь все-таки, что я рабочий класс — с семи на вахту, значит, в шесть вставать. К тому же моя мозговая организация имеет изъян: не переносит перенапряжения.
— Можешь отбросить шутовство хотя бы на один час? Я отлично вижу: ты только представляешься эдаким разочарованным шалопаем. А в основе ты простой и неглупый человек.
— Подкуп? — насторожился я. — Вот ты мне скажи: чего ради я изображаю из себя шута?
— Об этом я и хотел тебя спросить.
— Значит, моими идеалами интересуешься? Хочется узнать доподлинно, чем я живу и что в моей голове? Не так ли?
— Интересуюсь.
— Попугаев, например, сводит это к такой формуле: «Мой идеал — жить без идеала». Он считает, что все идеалы рано или поздно терпят сокрушительный крах и человечество остается в дураках. Он уверен, что нужно жить без иллюзий.
— Попугаев? Это имя мне ничего не говорит.
— Сочинитель стихов. Ну, уфимец.
— Хороших или плохих?
— У него много почитателей.
— Ты, конечно, в их числе?
Я неопределенно пожал плечами. Амантаев насупился.
— Все-таки попытаемся говорить на полном серьезе…
Мне ясно, что он неспроста вызывает меня на откровенность. Что им движет? Наверное, мы оба хотим понять и оценить друг друга. Конечно, ему пора приниматься за мое воспитание. Ха, шеф наконец вспомнил о своих обязанностях!
— Неужели ты не можешь понять, что не всякий человек хочет жить так, как, например, живешь ты? — спросил я Амантаева.
— Не понимаю.
— Ну, не увлекаясь нефтехимией, не возводя человеческие добродетели на пьедестал, думая не
