— За что же это все, дедушка? — жаловался он Ивану Ермолаевичу, рассказав обо всех этих днях сомнений и размолвок с самим собой и Руфиной. — Я хочу лучше, а получается совсем наоборот…
Старик недолго думал. Видимо, то, что он сказал, давно было выношено им. Совет был кратким:
— Отложи свадьбу!
— Отложить свадьбу! А зачем?
— Там видно будет, зачем и к чему, — сказал Иван Ермолаевич. — Твой дед, Лешенька, не может преподать тебе худого.
— И бабка тоже, — послышался из-за перегородки голос Степаниды Лукиничны.
— И надолго нужно отложить свадьбу? — совсем послушно, как в школьные годы, спросил Алеша.
— На год! — сказал, как отсек, Иван Ермолаевич, а потом куда мягче стал растолковывать: — Лет-то ей сколько… Да и тебе торопиться пока некуда. Год — не велик срок, а подумать будет когда и тому и другому.
Степанида Лукинична тоже нашла свои слова:
— «Если не клеится, не паяется, зачем нитками сшивать то, чему надобно быть на хорошем клею, на вековечном паю» Так или нет?
— Так, бабушка!
И все смолкли. В старом доме стало тихо. На кухне о чем-то напевал самовар. Он, кажется, тоже был согласен, что свадьбу придется отложить на год.
Но как это сделать?
В доме деда все было знакомо, мило и дорого Алексею. Здесь он не сумел бы назвать ни одного предмета, который бы не состоял с ним в давней дружбе, а может быть, и родстве.
Родной была и старая чугунная чернильница каслинского литья. Глядя на чернильницу, Алексей подумал, что письмо куда лучше устных объяснений с Дулесовыми. К тому же, если при разговоре окажется тетка Руфины, то все может кончиться ссорой. А он не хочет и не будет ссориться.
Было уже за полночь. Откладывать на завтра не хотелось. И он принялся писать. Принялся писать, не выискивая слов, не подбирая выражений, а так, как пишется. И он начал:
«Милая Руфина! За последние дни и особенно за последний вечер мне стало понятно, что я приношу тебе только несчастья. Я, Руфа, не виноват, что мои мысли, мои стремления не совпадают с твоими мыслями. Так, как живешь ты, живут многие. Но я, как ты видишь, не хочу и не могу жить этими нормами личного благополучия. Мне претит превосходство над другими людьми. И тем более дутое превосходство. Это все не только заставляет меня стыдиться людей, которым принадлежит моя жизнь и весь я, но и мешает мне быть самим собой. А я не могу не быть самим собой, не могу отступить от своих убеждений, как и ты не можешь расстаться со своими желаниями и представлениями и всем тем, что составляет тебя, твою личность, твое мировоззрение.
Мне казалось, что после того как ты и я будем женой и мужем, все изменится. А сегодня я понял, что не изменится ничего. Мы, поженившись, окажемся несчастными людьми. Ты и все наши, рано или поздно, придут к такому же выводу.
Милая Руфина! Ты будешь счастливой. Ты не можешь ею не быть. И мой уход от тебя — это начало твоего настоящего, а не кажущегося счастья, каким бы негодо…»
Тут Алексей и остановился. Садясь за письмо, он хотел объявить о своем желании перенести свадьбу на год. А получилось, что он вообще отказывается от свадьбы.
Он задумался.
Раздумия не были долгими. Он понял, что разговор об отсрочке свадьбы лицемерен и лжив, что он никогда не женится на Руфине.
Алексей снова обмакнул перо и продолжил:
«…ванием ты, Анна Васильевна, Андрей Андреевич, моя мать и мой отец ни встретили это письмо, какие бы обидные дни и месяцы ты ни пережила после этого письма, все же я свой разрыв с тобой считаю благородным и честным поступком. Лучше пусть будут отравлены несколько месяцев твоей жизни, чем вся твоя жизнь.
Алексей Векшегонов»
Перечитывать письмо он не стал.
Утром, часов в пять, когда встал не смыкавший глаз дед, Алексей сказал:
— Вот, дедушка, письмо Руфине Андреевне Дулесовой. Прочитай его вместе с бабушкой, а потом заклей конверт. Письмо пусть передаст ей Сережа.
Иван Ермолаевич кивнул головой.
— А это, — протянул он лист бумаги, — заявление на завод. Я прошу в нем об уходе с завода. Потом прочитаешь. Или о продлении моего учебного отпуска. Я на это имею право. Ты сообщишь мне о решении дирекции. Свой адрес я тебе сообщу.
— Куда же ты надумал, внук?
— Наверно, в Сибирь. Мне уже советовали в институте. Там нужны люди. Очень нужны. И больше ни о чем не спрашивай меня.
Иван Ермолаевич более не задал ни одного вопроса. И только Степанида Лукинична спросила:
— Когда?
— Сейчас!
— А багаж?
— Он при мне. Если добавишь сотню-другую, с меня и хватит…
Не прошло и часа, как Алексей уехал, Степанида Лукинична не проронила ни одной слезинки. А дед сказал:
— Стеша, где-то смородиновка была… И рюмку тоже подай…
На Старозаводской улице было тихо-тихо. Пахло черемухой, цветущей в палисадниках. Слышалось чириканье воробьев за наличниками окон. Сохли мелкие слезинки росы на траве.
Иван Ермолаевич налил вторую рюмку и сказал:
— Никак жаркий будет денек…
На Старозаводской улице вырос прехорошенький дом-теремок с башенкой. Он будто сошел с красочной книжной страницы и ожил на дулесовском дворе добротным строением неподалеку от старого, уже почерневшего дома Андрея Андреевича.
Крутая крыша, светлые окна, бревенчатые лиственничные стены, отливающие то нежной розовиной, то янтарным прожильем бревен, радуют глаз прохожего. А забавный железный петух-флюгер с открытым клювом, поворачиваясь по ветру туда-сюда на штоке башенки, будто хочет крикнуть на весь белый свет, как хорошо будет житься под этой крышей новой молодой семье. И все, от затейливых переплетов оконных рам до приветливого крылечка и белых кружевных наличников, рассказывает о тихой радости, которая начнется в этом доме.
Руфина подолгу разглядывает свою милую «скворешенку», и от этого на ее душе становится так светло, будто по ней никогда не проходили грозовые тучи, будто не было на ее пути Алексея Векшегонова и оскорбительного разрыва накануне свадьбы.
Прошло уже около трех лет. Срок достаточный для того, чтобы в молодом сердце зарубцевались обиды и…
Впрочем, об этом не скажешь в двух-трех фразах, и нам придется хотя бы бегло ознакомиться с тем, что предшествовало появлению этого дома с башенкой и радостям, которые должны перешагнуть его порог.
После отъезда Алексея Векшегонова было сказано немало слов и пролито много слез. Для пересудов и догадок нашлось достаточно пищи, но события большой жизни завода, города, страны вытеснили из молвы и памяти злоключения Руфины и Алексея. Конечно, Дулесовы и Векшегоновы дольше, других переживали обидное для обеих сторон крушение такой желанной свадьбы, но и они примирились с мыслью, что виноватых в этом разрыве искать не следует.
Слава еще долго не оставляла Руфину. Ветер стих, а волны не успокаивались. Руфину по привычке называли в газетах, выбирали в президиумы торжественных заседаний. Все еще шли письма от почитателей, поклонников и заочно влюбленных в нее воздыхателей.
В цех после отъезда Алексея она не вернулась. Ей советовали наперекор всему стать наладчиком новой автоматической линии, в цепь которой вошли реконструированные станки «АВЕ». Эту линию называли на заводе «козырной». Управляя ею, Руфина могла бы в какой-то степени поддерживать уровень своей известности. Она не захотела этого.
В цехе все напоминало Алексея Векшегонова. Руфина даже старалась не бывать там, став секретарем-диспетчером вновь созданного бюро автоматизации.
Отгоревав, отплакавшись, она стала просыпаться с сухой подушкой и видеть сны, в которых Алексей стучал ей в окно и сидел с нею на сундуке, где томилось такое кружевное, такое тонкое, такое цветное приданое.
Мебельный гарнитур как был в фабричных ящиках, так и остался ждать лучших дней на бывшем сеновале старого дулесовского сарая. Мебель не состарится. Да и Руфине рано было вести боязливый счет своему возрасту.
Успокоилась и мать Руфины, Анна Васильевна. Нашла нужные слова для дочери, для себя и для других:
— Забудется, залечится, быльем порастет. Полюбит моя Руфина достойного молодого человека. А от них нет отбою. Инженеры и техники. Доктора и артисты. Художники и журналисты. Хоть бы взять того же Мишу Демина. Без пяти минут врач.
Руфине, кажется, нравится Миша Демин. Но — на час, на два… Пока он поет. У него очень задушевный голос, и он сам сочиняет песенки.
И Анне Васильевне приятен тихий влюбленный певец с зачесанными назад светлыми волосами и мечтательными глазами. И она не скрывает своих симпатий к Демину:
— Мишенька редкой души человек. Из всего твоего табуна он самый располагающий. И медицина, конечно, наука тоже уважаемая. Только тебе-то, Руфина, — рассуждает мать, — нужен заводский человек. Спокойнее и понятнее.
