Ей хотелось большого размаха, больших движений; ее любимыми книгами и сейчас, как и семь-восемь лет назад, были записки путешественников.
И когда Фрида говорила ей:
— Если есть летуны, то должны быть, конечно, и летуньи. Вот ты, Таня, прирожденная, должно быть, летунья.
Таня отвечала:
— Может быть, я еще и буду когда-нибудь летать, но мне больше нравится плавать по морю на пароходе. И я даже согласна не один раз «терпеть бедствие». Разумеется, только с тем условием, чтобы меня каждый раз все-таки спасали.
У Фриды была сестра Роза, такая же маленькая, как Фрида, белокуренькая, сероглазая и очень склонная краснеть. Сестры были близнецы, и Роза тоже химичка, но работала она на одном из заводов Заднепровья, где и жила, и только по выходным дням приезжала повидаться с сестрой, матерью и отцом.
У отца их была раньше книжная лавка, теперь же он устроился продавцом книг в одном из здешних магазинов на Проспекте. Как всякий человек, любящий книги, он был мечтателен и добродушен. Такими же вышли и обе его дочери, которые до того были похожи друг на друга, что даже мать различала их с трудом и часто путала: правда, она была несколько близорука. Но всегда озабоченная хозяйством и чистотой в квартире, она была неутомима и говорлива, и от нее Таня часто слышала весьма энергичное:
— Вот возьму тряпку и сделаю везде порядок!
Она вспоминала иногда, говоря с Таней, то время, когда была у них с мужем своя книжная лавка, но и это вспоминала исключительно по линии тряпки и порядка:
— Когда муж мой, больной, дома сидел, — ну, там инфлуэнца какая-нибудь, — а я в лавке вместо него, я же там и пол вымою сама, и книги все веником обмету, и окна вымою… Публика мимо по улице ходит, а я в окне стою, стекла тряпкой мою, — что же я делаю, что я должна публики стыдиться? Я же ничего плохого не делаю. Приходят покупатели, и они говорят: «Как у вас чисто все в магазине вымыто, и паутины нигде нет». — «А что же вы хотите, — это я им говорю, — чтобы женщина в магазине сидела, да чтоб около себя она грязь могла терпеть?» Конечно, когда муж мой тут, он же за этим не смотрит, он же мужчина, и у него совсем другое в его голове, от этого и беспорядок и грязно. Я ведь тоже в пансионе училась, в хорошем пансионе училась; там и дети Канторовича и Файвиловича и Шполянские — очень многих семейств дети там учились. И я никогда книг своих ничем не пачкала, ни чернилами, ни карандашами, ничем решительно. И у меня они были всегда, как стеклышко, чистые.
Она была такая же белокурая, как Фрида и Роза, только несколько выше их ростом. Хлопая себя по коленям и смеясь добродушно, любила она вспоминать еще и то, как ее девочки, когда им было года по четыре, испугались почему-то слова «сифон» и выговаривали ей, своей матери:
— Зачем ты нам говоришь такое, мама? Мы — маленькие, мы такого бо-и-мся.
А от аэроплана бежали с улицы на двор и кричали:
— Мама! Закрывай калитку! Летит!
III
Голубинский заходил в лабораторию всего раза два, видимо мимоходом и спеша больше взглянуть на приборы, целы ли они, чем дать Тане какую-нибудь работу. Таня объясняла это тем, что было мертвое время — каникулы, но Зелендуб говорил ей, что есть слухи о возможной командировке Голубинского за границу и потому он переставал уже интересоваться подвалом.
Зелендуб приглашал ее как-то на концерт и был ужасно удивлен, когда она сказала, что совершенно равнодушна к музыке.
— Таких людей не бывает и быть не может, — горячо отозвался он. — Нельзя к музыке быть равнодушной, — вы шутите. Я, когда попадаю в командировку на какой-нибудь завод в степи, становлюсь больным на третий день, потому что хотя бы звонки трамвая я слышал, а то, понимаете, совершенно ничего. Вы думаете, зачем в старину на тройках ездили непременно с колокольчиком и с бубенцами?
— Чтобы, должно быть, волков пугать? — пробовала догадаться Таня.
— Нет, не волков пугать, конечно, — вы опять шутите, — волков колокольчиком не испугаешь, а только приманить можно… Нет, это затем, чтобы ме-ло-дии звенели. Это в целях чисто музыкальных делалось… Понимаете ли, снега кругом, сугробы везде, пусто, нигде ни души, — зима, как и надо, — и только один колокольчик впереди звенит. Вы только представьте, как это получается. Колокольчик тогда заменял все, всю культуру… А вот если вы не пойдете на симфонический концерт, то пожалеете: такой случай может никогда не повториться. Будут играть Седьмую симфонию Бетховена. Ведь это что-о?
— Я как-то бывала на концертах, но, право, ничего в них не понимала, — все-таки говорила свое Таня и говорила так не потому, что Зелендуб напоминал ей чем-нибудь Близнюка, — нет, он держался с нею совсем не развязно и, видимо, действительно хотел доставить ей хотя бы малую часть того наслаждения, какое думал испытать, слушая Седьмую симфонию сам. Но музыка ее утомляла, — она говорила правду. Музыка же симфонических оркестров оглушала ее, напоминая ей канонады, слышанные в раннем детстве, от которых безостановочно почти, чуть ли не через всю Россию, бежала с нею мать в поисках тишины. Также не любила она и танцев и не пыталась никогда танцевать.
— Но ведь Бетховена будут исполнять, Бет-хо-ве-на, — раздельно и даже с каким-то благоговейным страхом перед этим именем в маслено-черных глазах выкрикнул Зелендуб, вытерев в волнении пальцы, запачканные толченым углем, о полу своей белой рубахи, подпоясанной широким ремнем. — Ведь Седьмую симфонию будут исполнять, вы подумайте… Ведь там есть такое аллегретто, — единственное, кажется, у Бетховена аллегретто. Оно совершенно внезапно, знаете, его никак не ждешь, и вдруг на тебе — аллегретто. У Бетховена!.. Оно поражает… А здесь прекрасный симфонический оркестр, вы не думайте. Не какие-нибудь с бору да с сосенки, а первая скрипка там и самостоятельные иногда концерты дает. И дирижер Стефановский — отличный дирижер, очень знающий дирижер… Седьмая симфония — это вам что, шутка? Ее ведь редко играют, она очень трудна для исполнения… Там есть такое фортиссимо, что вас прямо на воздух подымет, честное слово. Так и будете под потолком. Вы в этом убедитесь, если пойдете… Океан звуков.
— Да вы — инженер, или вы только музыкант? — удивленно спросила Таня.
— Я — инженер, да, конечно, я — инженер, но разве вы-ы… и вообще кто угодно разве может мне запретить любить музыку?
И вторично провел Зелендуб грязными пальцами по белой рубахе, стараясь добраться до пуговицы на вороте, который был ему как будто тесен немного или стал тесен вдруг только теперь, когда владелец его переживал в памяти бурный напор океана звуков Седьмой симфонии Бетховена.
Но зазвенел неожиданно не колокольчик тройки и даже не звонок трамвая, а будничный деловой телефон подвала, и Зелендуб тут же взял трубку.
— Откуда говорят?.. Это коксостанция… Я Зелендуб… А-а, это ты? Здравствуй, Донцов. Что такое?.. Ага… Это черт знает что… Ну да — так уж и авария. Ну, хорошо, хорошо, я сейчас еду.
— Откуда это? — не поняла разговора Таня.
Но Зелендуб был уже озабочен и нахмурен и бормотал недовольно:
— Коксовый цех нашего завода, — откуда же еще? Там у них в аппаратной один аппарат испортился, и они без него как без рук, а между тем — ерунда. Можно вполне обойтись, и я уж им говорил, как… А они там… вообще бестолковщина, не могут сами урегулировать давление газов… Надо ехать.
И Таня видела, как, сразу забыв о Бетховене и Седьмой симфонии, заметался Зелендуб, быстро прекращая начатый опыт, выключая ток и еще раз, теперь уже основательно, вытирая руки о рубашку. Поспешно простился он с нею и исчез, а Черныш сказал Тане:
— Он у нас наподобие бурятского бога, этот Зелендуб.
— Какого такого бурятского?
— Ну, одним словом, рассказ такой есть… Двое в музей зашли — такие, что по складам только читают. Видят, кукла одна страшная стоит. Читают подпись: «Бу-у… рят… ский… Бурятский бог…» — «Вот он какой бурятский бог? Собою маленький, а видать, что злой…» Так и наш Зелендуб. Маленький собой, а у него две научные работы есть да третью, большую, говорят, пишет…
И из-под черной густой брови Черныш значительно подмигнул серым прищуренным глазом и прищелкнул языком.
Что же касается самого Черныша, то Таня видела, что у него была своя неотступная и неотвязная мечта: достичь такого совершенства, чтобы уверенно и с наивозможной быстротой, что называется — в два счета, побеждать тихоню Студнева на шашечной доске. Он буквально совращал этого скромного труженика, и тот хотя приносил с собой какой-нибудь будильник или примус, взятый на стороне для починки, но редко находил время ими заняться, завороженный соревнованием с этим долговязым и долгоносым лентяем, соревнованием, грозившим затянуться на долгие годы.
О Зелендубе узнала Таня от Фриды, что он действительно много делает для коксового цеха их завода; но, чего уж никак не ожидала Таня, оказалось, что и Близнюк тоже проводит в том же цехе пробное ящичное коксование углей, исследует получаемый кокс на крепость, трещиноватость, вообще считается там работником сведущим и дельным. Однако больше всего там, на заводе, надеялись на помощь однокурсника Близнюка и Зелендуба — Слесарева, но тому вздумалось уехать в Ленинград учиться химии, и, конечно, уж он теперь потерян для их завода, так как больше сюда не вернется.
