— Вернись, доживем вдвоем, а ее я выгоню, — предложил Полокто успокоившись.
Гэйе вытерла глаза, лицо и сказала:
— Нет, отец Ойты, не вернусь.
— Зачем тогда все это наговорила?
— Так сделала бы мать Ойты. А я по-другому… Нет, я не вернусь, мне с тобой нечего делать. Буду жить у Гары, внуков нянчить буду…
Жена Полокто родила дочь, но девочка прожила всего три дня и умерла, как ни бился над ней Бурнакин, принимавший роды. Не выгнал Полокто жену, не мог он этого сделать, не мог остаться один-одинешенек в своем большом доме. Смирился он и глядел теперь сквозь пальцы на любовные похождения жены.
— Переезжать думаешь? — спрашивала жена. — Или один здесь останешься? Ну и оставайся! Я перееду одна, ты живи тут.
Вспомнил Полокто про Хорхоя, которого все время считал щенком, не признавал его председательской власти. На этот раз пришлось к нему обратиться.
— Как я могу перевезти твой дом, дед? — удивился Хорхой.
— Ты сельсовет, должен.
— Колхоз перевозит, все силы в колхозе. Мне самому дом он строит. У сельсовета нет на это ни денег, ни сил.
«Сельсовет не может, только колхоз может», — думал Полокто, сидя возле своего дома и наблюдая, как вывозят на берег стены только что разобранного дома. Колхозники дружно связали из бревен плот, сверху нагрузили доски, рамы со сверкавшими стеклами, и катер Калпе повел плот на противоположный берег.
— Вступай в колхоз, отдай лошадей, зачем они тебе? — сказала жена в этот вечер. — Ты даже с ними не можешь управиться, не то что другое делать…
На следующий день Полокто встретился с Пиапоном. Глядя на них, никто бы не сказал, что разница между ними всего в два года. Сгорбленный Полокто, с дряблым морщинистым лицом, со слезящимися глазами совсем не походил на стройного Пиапона, с тугими обветренными щеками, острым взглядом и чуть побелевшими на висках волосами. Оба брата чувствовали неловкость. Они так редко встречаются, хотя живут совсем рядом, в одном стойбище.
— Дом перевезешь? — спросил Полокто.
— Надо колхозников спросить, — ответил Пиапон. — Согласятся они перевезти, перевезем.
— Когда?
— Нынче, сам видишь, не поспеваем.
— В будущем году, перевезешь?
— Как успеем.
— Одному мне тут оставаться?
— Ты один не колхозник.
Это верно, Полокто один в Нярги вне колхоза, он показывает свой характер — как-никак он сын Баосы — не вступает в колхоз!
— Уговаривать станешь в колхоз вступать? — спросил он.
— Зачем?
— Скажешь, вступишь в колхоз — перевезем нынче дом.
— Не стану уговаривать, не вижу в тебе большой пользы для колхоза.
Ошарашенный Полокто взглянул на брата, на насупленные черные брови, резкие глаэа и понял, что тот и на этот раз не покривил душой.
— Вначале, когда нам трудно было, тогда мы просили, твои лошади нужны были колхозу, — продолжал Пиапон. — Теперь, сам знаешь, сколько у нас лошадей, в твоих не нуждаемся.
Полокто так растерялся, что не находил ответа и молчал. Горько было слышать правду. Но как же дальше-то жить? Так же одиноко жить среди своих? Одному остаться на этом песчаном острове, потому что жену не удержишь, она сбежит в новое село. Что же делать, как быть?
— Ты сперва оторвался от людей, потом от родственников, потом от детей и внуков. Кто виноват, отец Ойты, кого ты можешь обвинять?
— Тебя. Ты принес новую власть, — жестко проговорил Полокто.
— Если это я принес новую власть, выходит, я много сделал для людей, счастье они познали. Но ты слишком высоко меня поднимаешь, новую власть нам принес Ленин, его ученики — большевики. Об этом знает даже Холгитон, он про Ленина сказку придумал, а ты до сих пор не можешь понять. Это твоя беда.
— Беда, беда, кто его знает, — пробормотал Полокто. — Ты, отец Миры, всегда советовал мне, когда трудно мне было. Что же ты посоветуешь сейчас?
— Не знаю, отец Ойты, что и посоветовать. Вернись к людям.
— В колхоз идти? Ты же сам только говорил, что я не нужен в колхозе.
— Не говорил я этого, я сказал, что пользы от тебя мало. Охотиться, рыбачить будешь в полсилы, дом построить не сможешь. В огороде не станешь землю ковырять, на лесозаготовках тоже — силы уже ушли, старость подошла.
— Ты все обо мне знаешь, знаешь лучше самого меня. Все верно, что ты сказал. Силы ушли, пришла старость, а тут дети ушли, одного оставили. Обидно, отец Миры. Какой бы я ни был плохой, зачем же родного отца бросать?
— Они не бросили тебя, ты сам их выгнал.
— Можно было помириться.
— У нас ведь у всех характер нашего отца, у них — дедовский!
— Это тоже верно, в деда характерами.
Разговор перешел на мирный лад. Братья закурили, поговорили о новом селе, о домах.
— Долго я думал, — сказал Полокто, — зачем мне одному такой большой дом. Хотел однажды тебе предложить, чтобы ты для колхоза забрал, да не решился, думаю, ты по-своему истолкуешь, мол, бери дом, а с домом и меня в колхоз. Не стал предлагать. А дом большой, в нем можно кино показывать, спектакли смотреть, молодым веселиться.
— Да, можно, — согласился Пиапон.
— Забери ты его колхозу, чего я, как одинокая крыса, буду в нем жить. Забери.
— Как это я так заберу?
— Забери и перевези, сделай Дом молодежи, пусть мои внуки и внучки веселятся в нем. Ничего взамен я не прошу, даром отдаю.
— Все это по закону надо, бумаги составить.
— Хорхой, что ли, составит?
— Да, он должен. А ты где будешь жить?
— Останусь здесь, отремонтирую небольшую фанзу и буду один жить, как охотники в тайге живут. Лошадей мне не прокормить, две лошади забери, это лошади Ойты и Гары, колхозные, выходит.
— Ты как перед смертью…
— Кто знает, когда умрем. Мы с тобой никогда так не разговаривали, как брат с братом, сердце мое ты растопил. Жили бы мы дружно так всю жизнь, может быть, по-другому пошло.
— Ты ведь…
— Что теперь говорить, теперь поздно. Ладно, пошли ко мне Хорхоя с бумагами, лошадей забери, они тебе и сейчас нужны, вон сколько бревен возить.
Полокто отвернулся и зашагал к дому, волоча отяжелевшие ноги. Пиапон глядел на сгорбленную его спину и думал, что, может быть, он, Пиапон, виноват, можно было и раньше наставить его на верный путь, если бы удалось так тепло, по-братски поговорить однажды о жизни, о детях… Все возможно.
Не мог он думать иначе.
Утро было прохладное, ненастное: мелкий дождь выбивал оспинки на водной глади, надоедливо трещал по брезентовому плащу. Хорхой был рад и прохладе и дождю: ему так редко удается вырваться на любимую рыбную ловлю. Все дни у него теперь заняты с утра до вечера: он достраивал дом, вел сельсоветские дела. Дом его строился в рекордно короткий срок благодаря мастерству Кузьмы Лобова и его товарищей, а сельсоветские дела были запущены. Проверили паспорта районные милиционеры и пришли в ужас, а разве виноват один Хорхой, что вышло так нелепо с некоторыми. Старушке Дукула Оненка записали сто десять лет. Кто в этом виноват? Хорхой? Спросили ее, когда она родилась, отвечает, когда большая кета шла. Вот и гадай, в каком году большая кета шла? Гадали, гадали, опять спросили: «Что еще было в том году?» — «В том году большие дожди шли». Опять загадка! Замучились со старухой, да и поставили примерный год, а теперь проверяющие подсчитали — ей сто десять лет, взглянули на нее — никак не дашь ей столько, старушке в третий раз в пору замуж выходить. Холгитону записали пятьдесят лет. А одному молодому охотнику оказалось всего пятнадцать лет. Хорхой помнит, как записывали ему год рождения. Спросили родителей: «В каком году родился сын?» — «Когда Пиапон с медведем в трубки играл», — отвечают. Спросили Пиапона, в каком году он с медведем в трубки играл? А он не помнит, тогда и поставили тоже примерный год.
Почему теперь милиционеры обвиняют Хорхоя, они ведь сами присутствовали, сами выдавали паспорта? Обидно.
Хорхой вдруг заметил впереди колыхавшуюся траву. Он сбросил одеревенелый брезентовый плащ, поднял острогу и, встав на ноги, стал тихонько подталкивать оморочку. Холодный дождь сыпал за ворот рубашки, но Хорхой ничего не чувствовал, ничего не видел, кроме пучка травы, которую подминал и ел амур. Взметнулась острога, саженная рыба на мгновение замерла, потом рванулась в сторону и поволокла древко остроги.
— Есть! — не удержавшись, воскликнул Хорхой.
Это был первый амур, добытый в Нярги за нынешнее лето. Если амуры заходят в заливы, значит, вода еще прибудет. Но няргинцам теперь не опасно никакое наводнение, все они переселились на высокую таежную сторону. Переселились даже те, которые на песчаной стороне жили в фанзах, а на таежной не имели еще своего дома: они жили в берестяных хомаранах. Вера людей в колхозную силу была так велика, что все надеялись нынче же заиметь собственный рубленый дом.
