И я отвечаю вопросом на вопрос:
— Ну почему же, разве запрещено уходить в другие места?..
На этом разговор кончается. Я ничего не советую этим людям, ничего о них не знаю и не интересуюсь, куда они собираются уйти, чем хотят заняться на новом месте. Сам я по-прежнему живу в долине, все в той же жалкой лачуге, ежедневно выслушиваю брань жены, обладательницы несокрушимого пояса целомудрия, которая, видно, до конца дней своих так и останется неудовлетворенной, и постоянно вижу настороженные лица девочек, считающих меня чудовищем, только и ждущим случая совершить над ними насилие. Но как бы ни складывалась моя жизнь, я останусь здесь навсегда в буду свидетелем гибели долины, если настанет такой день, когда последний житель покинет ее.
Долина уже агонизирует. Говорят, вскоре закроется наш знаменитый универсам, потому что многие дома опустели и число покупателей резко уменьшилось. Когда наш некоронованный король уже, казалось, полностью покорил долину, обитатели перехитрили его и удрали из «королевских» владений, точно так же, как в былые времена их предки, выражая пассивный протест против жестокого помещика, удирали к другому помещику.
Я и моя семья живем теперь исключительно за счет открытых подношений жителей долины, так что, если в конце концов деревня опустеет, нам тоже придется перебраться в другое место. Но повторяю: я не покину своей лачуги, пока в долине останется хотя бы один человек, и буду учить постигать свободу тех, кто много поколений томился в оковах. Мне хочется, чтобы они почувствовали хотя бы дух свободы. Надеюсь, ты, покинувший долину даже не юношей, а почти ребенком, все же поймешь, как трудно им сбросить груз цепей, приковавших их к месту. Для этих людей, которые хмуро шагают по булыжным дорогам нашей окруженной лесами долины, ежесекундно ощущая тяжесть своих оков, я, живущий, как мне хочется, являюсь символом свободы, символом освобождения их душ. Что ж, спасение душ — дело для меня привычное, ибо и я, и мои предки с незапамятных времен были духовными отцами местных жителей.
Итак, когда все покинут долину, пробьет и мой час. Не знаю, куда я отправлюсь с вечно разгневанной женой и вечно настороженными девочками. Может быть, я сяду в ночной поезд, и моей конечной остановкой станут трущобы Токио или Осаки. А может, выйдя на дорогу, я сверну в сторону и углублюсь в лесные дебри. Бесспорно лишь одно — я отыщу, догоню тех, кто ушел из долины и начал новую жизнь, догоню, чтобы жить их жизнью и вновь стать для них жрецом и шаманом. Я уйду из долины, не гонимый страхом, как они, а в погоне за беглецами, уйду с гордо поднятой головой, как и подобает жрецу свободы. Когда я думаю о предстоящем уходе, мне хочется, чтобы слухи относительно бегства в лес оправдались — жрецу и шаману самое место в лесной первобытной коммуне.
И вот тебе мой совет: ищи свободу, а коли веришь, что уже обрел ее, иди дальше в поисках вечного ее обновления. Давай договоримся о пароле, чтобы мы могли узнать друг друга даже в кромешной тьме, если нам суждено с тобой встретиться. Быть может, и ты, выходец из нашей долины, живешь сейчас в лесу, среди членов первобытной лесной коммуны, о которой идет слух.
Итак, пароль — свобода.
Неделя почитания старости
© Перевод В. Гривнин
Большая комната, куда сиделка ввела троих подрабатывающих студентов, — темная, как сарай, отгороженная от внешнего мира тяжелыми шторами, в нее не проникает с улицы ни свет, ни шум. Она так заставлена мебелью, что напоминает помещение для распродажи подержанных вещей. Студенты, пройдя по залитому ярким полуденным солнцем газону, вошли в эту комнату во флигеле в глубине двора, щурясь и моргая со света и то и дело натыкаясь на мебель, с трудом добрались до указанных им стульев и вздохнули с облегчением. Они немного трусили и готовы были сбежать. Им показалось, что они попали в лес, где вместо деревьев — старая, никому не нужная мебель. И когда сиделка, подобно ночному зверю, свободно передвигающемуся в кромешной тьме, дернула за кисточку выключателя на высоком торшере, стоявшем против их стульев, тусклый желтый свет осветил три напряженных лица. Студенты секунду смотрели друг на друга, словно выискивая скрытую в лицах тайну, но тут же отвели глаза. Их стулья были выстроены возле низкой кровати, завешенной светло-зеленым бархатным пологом. Из угла кровати, неожиданно приподняв голову, на них внимательно и настороженно, как ласка, уставился старик. Ничем не примечательный — маленькая головка, коротко стриженные седые волосы, и лишь глаза зоркие, ястребиные.
— Это студенты, они в течение недели будут вам рассказывать, что происходит в мире. Но вы ни в коем случае не должны переутомляться, обещайте мне — не больше получаса в день, — не терпящим возражений тоном сказала старику сиделка.
— Чрезвычайно признателен вам, что пришли. Я уже очень давно замурован в этих четырех стенах. И сейчас, перед смертью, мне вдруг захотелось услышать, что делается в мире. Вот уже десять лет я живу без газет и радио. Интересно, что сталось с ними теперь? — прохрипел старик, без конца покашливая.
— И без телевизора, — добавила сиделка.
— Больше того, с тех пор как меня заперли здесь, вы первые люди, пришедшие сюда из внешнего мира. Поэтому, надеюсь, отнесетесь ко мне снисходительно. Предвкушаю удовольствие, с каким я буду слушать ваши рассказы, — с воодушевлением сказал старик.
— Это студент филологического факультета, этот — с биологического, а студентка с педагогического отделения. На сегодня вам лучше ограничиться знакомством! Вы слишком взволнованы, — сказала сиделка. Она тоже была немолода, за пятьдесят. Щеки прорезаны глубокими, как шрамы, морщинами, что придавало ей злой, почти свирепый вид.
— Ну что ж, согласен. Эта женщина, так же как и я, не знает, что делается в мире. О чем ее ни спросишь, ничего определенного в ответ не услышишь, — сказал старик, тихо засмеявшись. Смех его напоминал какой-то свист, будто он втягивал воздух.
— Прошу вас. — Выпроваживая студентов, сиделка потянула за кисточку выключателя.
Откуда-то снизу, из тьмы, выплыл хриплый голос старика:
— Минутку, минутку, прежде чем вы уйдете, скажите мне только одно: в мире, по общему мнению, все идет хорошо? Могу я умереть спокойно?
— Все хорошо, все отлично, — горячо ответил филолог, стараясь скрыть охватившее его беспокойство.
Студенты вышли, оставив жалкого, брошенного всеми старика, и их снова ослепило летнее полуденное солнце. Они шагали плечом к плечу, щеки их пылали жаром, а глаза от яркого света сузились до щелочек, как у монголов. Все трое испытывали облегчение, и никому не хотелось оглядываться на флигель в глубине двора.
Они шли по газону, все убыстряя шаг, будто из крепости одиночества, где заперт девяностолетний старик, бросился за ними в погоню дух смерти, готовый их задушить.
Сиделка, сложив руки, как солнцепоклонник, а может, просто прикрываясь ими от солнечных лучей, шла рядом со студентами, а когда те ушли довольно далеко вперед, резво припустилась за ними и, догнав, сказала:
— Я с самого начала просила вас говорить ему, что мир сейчас переполнен счастьем, купается в нем. И поэтому, когда один из вас сказал, что все хорошо, все отлично, остальные двое должны были присоединиться к нему, тогда это выглядело бы более убедительно.
Биолог и студентка согласно закивали. И правда, им следовало как-то поддержать филолога. Их ведь наняли именно для того, чтобы они развернули перед умирающим старцем блестящую, иллюзорную картину реального мира. Студенты попрощались с сиделкой у ворот, так закончился первый день их работы. Выйдя со двора, они перескочили через канаву на перекопанной мостовой и направились к станции метро. По их лицам струился пот.
— В жизни у меня не было такой легкой работы, — грустно сказал биолог.
— Девяносто лет… Я-то думал, он еще дряхлее и уже ничего не соображает, а он, как ни странно, еще вполне в своем уме, правда?
— Да нет, все-таки он совсем дряхлый. Сиделка говорила, что вряд ли он дотянет до конца лета, — сказала студентка.
— А знаешь, когда он задал свой вопрос: в мире все идет хорошо? — и ты ответил, что все хорошо, все отлично, — во мне поднялось чувство протеста, — сказал биолог. — Потому-то я и промолчал, не поддержал тебя.
— А что бы ты ему ответил, будь ты на моем месте? Даже если забыть обещание, которое дали сиделке, — с упреком возразил филолог. — Все равно, разве это не жестоко, старику, находящемуся на пороге смерти, рассказать правду о том, что творится в мире, ведь он тогда умрет в полном отчаянии?
— Не в этом дело. Просто я думаю, что на всем свете не найдется человека, способного членораздельно ответить на подобный вопрос. Лишь одному богу под силу дать четкий и ясный ответ, как обстоят дела в мире. Обыкновенному человеку это недоступно.
