Да, это были настоящие женские губы, мягкие, упругие и горячие. И к ним было очень приятно приложиться.
Недаром я еще в первую встречу с ней обратил внимание на их свежий цвет и полноту.
Но кончилось это все как-то неожиданно и не совсем понятно. Она резко отклонилась от меня вдоль края стола, вырвавшись из моих рук, и вдруг ударила меня с размаху своей левой ладонью по моей правой щеке.
В первый момент я было подумал, что вышла какая-нибудь нечаянность. Но нет. Удар был слишком тяжелый и меткий, чтобы сойти за нечаянный. Удар был такой увесистый, что мне пришлось сделать два шага в сторону от стола, чтобы устоять на ногах.
И оттого, что пальцы ее достали также до моего уха, внутри его поднялся звон, словно туда запихнули пароходную сирену. Такой свирепый звон едва ли появился бы сам собой из-за какой-нибудь нечаянности. И, кроме того, глаза ее слишком ясно показывали, что ничего нечаянного тут не было и что она просто-напросто треснула меня по морде и, кажется, собиралась треснуть еще раз.
Глаза ее опять смотрели прямо в мои глаза, и они сверкали на этот раз гневом. О, черт, как это здорово выглядит, когда в красивых женских глазах загорается вдруг жаркий гнев! Смотрел бы и смотрел в их глубину, где коричневый цвет мешался с черным и зеленым, благо они придвинулись так близко, что позволяли разглядеть подробно все переливы своих красок и заодно каждую ресницу в ряду других, таких же длинных и темных, мягко изогнутых вверх и вниз. Но только мне было не до разглядывания, потому что гнев этих глаз был направлен против меня. И брови над этими гневными глазами сошлись теперь своими широкими концами вместе и как бы составили одну сплошную бровь, похожую на темную мохнатую птицу, широко раскинувшую в полете свои остроконечные крылья.
Это была красивая картина, если бы любоваться ею со стороны. Большая темная птица летела прямо на меня, а из-под ее крыльев сверкали молнии. Зубы женщины тоже сверкали среди приоткрытых полных губ, и щеки пылали огнем, придавая ее полному лицу еще больше приятности. И я пожалел про себя, что допустил какую-то нескладность, из-за которой мог теперь потерять всю эту красоту. Чтобы как-то выправить положение, я приготовился сказать ей что-нибудь рассудительное, но не успел. Она первая сказала мне быстро и резко;
— Вон! Сию же минуту вон!
Видя, что я медлю, она подошла к двери, толкнула ее ногой, открыв настежь в сени, и опять вернулась ко мне, добавив грозно:
— Ну!
Меня тем временем начинала разбирать досада. Как же так? Не моя ли щека горела от удара и не в моем ли ухе стоял звон? И меня же еще гнали за порог! И, полный этой досады, я сказал ей сердито:
— Вы пожалеете, что так поступили. Вам такой случай может больше не встретиться.
Но она повторила:
— Вон сейчас же! Вон, говорю!
И, не дожидаясь больше, она схватила меня одной рукой за рукав пиджака, а другой — за плечо и сама помогла мне добраться до двери. Лучше было бы мне не медлить, потому что от ее помощи я пролетел через всю комнату и даже не попал в открытые двери, а ударился о стену между дверью и печкой. Она сразу же двинулась ко мне, чтобы выправить направление моего полета. Но я не стал ее ждать и сам поскорее шагнул за порог.
Да, руки у нее действительно кое-чего стоили. Недаром они выглядели такими тяжелыми. Выскакивая за порог, я вспомнил, что оставляю в комнате пальто и шляпу. Поэтому я остановился в сенях и еще раз попробовал образумить ее. Я сказал назидательно:
— Вы будете потом жалеть…
Но в это время мне в лицо прилетело мое летнее пальто, а за ним прилетела шляпа. Пока я освобождал от пальто свое лицо, дверь в комнату уже успела захлопнуться.
Да, это была неудачная поездка. Мало того, что у меня провалилось дело с женщиной, ради которой я туда поехал. Еще и погода, как назло, окончательно испортилась. Едва я вышел из сеней, как в лицо мне ударил дождь. Сначала он был не очень сильный, и я подумал, что ветер скоро разгонит его. Но ветер, наоборот, все сгущал и сгущал тучи, и дождь все усиливался, вместо того чтобы перестать.
Выйдя на середину улицы, я с некоторым сожалением оглянулся на ее дом. Да, Что-то я не так сказал, не так сделал. Но откуда мне было знать, что у них тут, в России, принято в таких случаях говорить и делать? Одно я знал теперь вполне точно: Россия — это такая страна, где женщины бьют вас по морде, когда вы желаете принести им благо. И, сделав такое определение, я сдвинул шляпу слегка набок и постучал по открывшейся поверхности головы кулаком.
Конечно, можно было попробовать все это исправить. Само дело стоило того, чтобы не оставлять его в таком виде. Идя к станции, я всю дорогу обдумывал это, но ничего пока не придумал. Дождь и ветер мешали мне думать. Они двигались над землей со стороны северо-запада, должно быть от Балтийского моря. А мне пришлось шагать им навстречу. Вот почему я получал в лицо так много холода и воды.
Пальто мое намокло почти сразу, как только я вышел за деревню. Сперва оно намокло на плечах, принимавших на себя первые удары дождя и ветра, а потом — на груди и на животе. И скоро вода потекла с нижнего края пальто на брюки. А ветер позаботился, чтобы брюки намокли не только снизу. Для этого он распахивал мне мокрые полы пальто и хлестал дождем по моим коленям.
И, конечно, такая забота ветра не пропала даром. Очень скоро я обнаружил, что вода сбегает вниз не только по поверхности моих брюк, но и проникает сквозь них, струясь по голым ногам. Шляпа тоже размокла и раскисла, пропуская воду насквозь прямо на мою шею, кроме той воды, что сбегала вниз ручьями через ее края. А с шеи вода сбегала дальше вдоль моего хребта и живота.
Ко всему этому добавилось еще и то, что дорога раскисла больше прежнего и глина с нее налипала на мои туфли целыми комьями, утяжеляя и без того нелегкий шаг. Одним словом, нет ничего противнее холодного осеннего дождя с ветром, дующим прямо в лицо. Набить нужно морду тому, кто выдумал такую погоду.
В Ленинграде я встретил ту же погоду и от вокзала к дому отправился на автобусе. Двери мне открыл Иван Петрович. Он спросил:
— Ну, как съездилось, Алексей Матвеевич?
Я ответил:
— Ничего.
— Примерами новыми пополнился?
— Примерами?
— Да. Примерами дружелюбия русских к финнам.
— А-а! Да. Пополнился.
— Наших видел?
— Не всех. Одну ее только.
— Надю? Ну, как она там, жива-здорова?
— Здорова!
Это я мог сказать ему, не кривя душой, стоило мне вспомнить, как я летел от ее рук в угол между дверью и печкой. Иван Петрович предложил мне чаю, но я сказал «спасибо» и пошел к себе в комнату. Время было позднее, а мне еще предстояла возня с мокрой одеждой, после чего надо было успеть выспаться за две ночи и не опоздать на работу.
На работу я, правда, не опоздал, но уже не она шла мне на ум. Черноглазая русская женщина заполнила теперь мои мозги, не желая их покидать. Руки мои продолжали, как всегда, выполнять свою привычную работу, но мысли улетали далеко за пределы Ленинграда, разгуливая там вокруг знакомого крыльца.
Наступил день, когда мы покончили наконец с отделкой дома в Коротком переулке. Бригаду Ивана Петровича направили после этого в Выборгский район строить новую школу. А меня с Терехиным взяли из бригады и перебросили на строительство шестиэтажного дома в южной части города.
Дом этот строился очень быстро, составляемый из больших кусков, заранее отлитых на заводе. Балконные двери, оконные косяки и рамы устанавливались в нем одновременно с возведением стен. А стены были огромные в этом доме, который вобрал в себя два очень просторных двора, похожих скорее на городские площади, чем на дворы. Посреди этих дворов предполагалось разбить садики. Окна, смотревшие в эти дворы, получали столько же света и солнца, сколько и те, что смотрели на улицу. И этим окнам не было числа. Столяры и плотники, занятые ими, обязаны были также настилать полы, набивать деревянную основу для потолков, возводить временные деревянные лестницы и леса. Но они не успевали всюду, заставляя порой ждать водопроводчиков, штукатуров и стекольщиков. А вплотную за ними поднимались из этажа в этаж паркетчики, обойщики, маляры и электрики, не давая им передышки.
Дом уже был под цинковой крышей, когда мы прибыли туда с Иваном Терехиным. Наша работа началась на третьем этаже парадного крыла, выходившего на Южную улицу. Мы должны были возводить здесь деревянные стены, разбивающие каждую квартиру на комнаты, и подготавливать их к штукатурке. Все внутренние двери тоже были нашей заботой.
Но даже эти заботы и перемена места не изгнали из моей головы чернобровую русскую женщину. Я работал и думал о ней. Я строгал по вечерам доски для книжных полок в комнате художника Ермила, но думал о ней, о русской женщине с ее красивыми гневными глазами. Все другое ушло из моей головы, кроме нее. Гордая русская женщина стала полной хозяйкой всех моих дум.
