Колобаеву почему-то понравилась.
— Вот именно, — назидательно поднял он палец. — Ребята молодые, красивые, что вы с Черепановым не поделили? Нужно идти локоть в локоть, а вы подножки друг другу подставляете.
Насчет подножек я не стал ничего уточнять. Зачем ставить Колобаева в двусмысленное положение — он не может не считаться с мнением секретаря обкома, а отношение Федотова к Черепанову ему хорошо известно.
Секретарь горкома подобрел, и я понял, что основную часть докладной мы проработали. Правда, оставался вопрос, которого я боялся больше всего. Если бы и он сошел под сурдинку!
— Надо почаще советоваться, помогать друг другу, а вы войну бумажную затеяли. — Колобаев был похож на отца, который наконец помирил строптивых сыновей. Значит, так он обошелся с моим заявлением: отложил легким движением руки в сторону, посчитал блажью, капризом. Ну, нет! Мне нужен мир, но, как говорится, не любой ценой.
— Конечно, если бы Черепанов поменьше писал доносы, он больше бы занимался делом…
Кровь отхлынула у Фомича от щек, он сжал в руках пепельницу.
— Черепанов пользуется авторитетом в обкоме, — заметил он сухо.
— Не авторитетом, Андрей Фомич, а поддержкой.
— Авторитетом! — отрезал Колобаев, давая понять, что спорить со мной не намерен. И сразу, не меняя тона, спросил: — А с телефоном — правда? Для домработницы?
— Для няньки.
— Это одно и то же. Правда или нет?
— Правда.
Мне показалось, что Фомич огорчился, услышав такой ответ.
Мысленно я представил, каким путаным будет мое объяснение: телефон необходим, чтобы предупреждать няню, когда я заберу ребенка, потому что жена не может сидеть с ним дома, вернее, не хочет, потому что… Нет ничего труднее оправданий, когда чувствуешь себя правым! И я сказал резко:
— Андрей Фомич, если меня хотят столкнуть с рельсов, сделать это можно проще. Возьмите сводки за первые три квартала. План по небеленой целлюлозе не выполнен — раз, — я принялся загибать пальцы, — древесноволокнистых плит поставили девять миллионов квадратов вместо одиннадцати, — я загнул второй палец, — в варочном цехе частые простои линий — три. Чем не повод? Могу насчитать и еще что-нибудь. Правда, тогда придется задать и другой вопрос: почему это произошло? И с главного инженера, который отвечает за производство, тоже спросится. Ведь мы, словно альпинисты, идущие в одной связке. Потому Черепанов и решил: прижму-ка директора по моральной линии. Дешево и сердито! — Я вспомнил, что на днях слышал эту реплику в магазине, когда покупал вино, такое совпадение меня развеселило, и я закончил уверенным голосом: — Да что там объяснять! Вы лучше меня все понимаете.
Кажется, эти слова произвели на Фомича впечатление. Несколько наставлений он все же прочитал на прощание: о скромности, о пользе личного примера, опять о деловой дружбе директора с главным инженером, и я понял, что дело с докладной запиской Вадима закрыто. А с моим заявлением? Его тоже под сукно? Так сказать, почетная ничья. Хорошо же буду я выглядеть в глазах Фомича — поджал хвост, сделал вид, будто ничего не писал, ни на чем не настаивал.
Колобаев проводил меня до дверей, и здесь я спросил про свое заявление.
Колобаев рассердился.
— Вот что, братцы, — ответил он, словно кроме нас двоих в кабинете находился еще кто-то, — хватит, братцы, вам ерепениться. Словно петушки молодые, у которых гребни чешутся. Войну бумажную затеяли… Работать надо, вот что!
— Если этот вопрос нельзя решить в Таежном, буду вынужден обратиться в обком.
Колобаев с силой захлопнул внутренние двери в приемную и сказал, с трудом сдерживая злость:
— Этого только не хватало! В обкоме заниматься больше нечем, как разбирать ваши обиды. Работать надо! — повторил Колобаев с нажимом и, прощаясь, протянул руку.
Я шел по коридору и не мог понять, победа это или поражение, радоваться мне или нет. То, что Колобаев не принял мою отставку или, точнее, мой ультиматум, хорошо, но какая-то половинчатая это удача. А вообще, кажется, Фомич решил не предвосхищать событий: все решится завтра на бюро.
…Так, сейчас пятнадцать минут второго. Можно было бы поехать домой, отлежаться. Но не хочется уходить в отпуск, бросая незаконченные дела. Прежде всего решил заехать в заводоуправление, разыскать Володю, рассказать о разговоре с Фомичом. В парткоме Ермолаева не было, посоветовали поискать его в кислотноварочном цехе.
В тесном предбаннике вахтер протянул мне респиратор. Я поежился, прежде чем облачиться в жаркую и душную маску, но выбора нет — без респиратора уже через несколько минут начинает першить в горле, на глазах выступают слезы: воздух едкий, удушливый.
По узкой железной лестнице я поднялся наверх, к пульту управления. Сюда, в помещение, изолированное от цеха, запах кислоты почти не проникал, можно снять респиратор. Ермолаев разговаривал с начальником цеха Рыбаковым — темноглазым живым пареньком с белесым чубом, небрежно зачесанным на лоб. Заметив меня, Володя оборвал разговор на полуслове, посмотрел вопросительно и встревоженно. Я взглядом успокоил Ермолаева и сказал, что поговорим потом, когда он освободится.
Всю торцовую стену занимал пульт управления; стрелки приборов, вмонтированных в металлическую панель тускловато-салатного цвета, словно намагниченные, упирались в конечную отметку шкалы, только одна плясала, колебалась между пятым и восьмым делениями.
— Вот, Игорь Сергеевич, — повернулся ко мне в крутящемся кресле оператор, — опять дают щепу заниженного качества.
— Почему мне говорите? Есть же начальник цеха. А если бы я не пришел сейчас?
— Да что он волну гонит! — вмешался Рыбаков. — Древесина сырая — вот и все дела. Еще раз изменим процесс варки — и о’кей!
— Нет, не о’кей! — осадил я его. — Вы случайно дозировку кислоты не увеличивали?
— Ну, — подтвердил начальник цеха.
— И температурный режим повысили?
— Да, а что?
— А то, что целлюлоза идет с отклонением от нормы. И мы концов найти не можем. Я ведь сто раз объяснял: никаких изменений режима без согласования с главным технологом. Вы сернистую кислоту фугуете, а мы двуокись хлора добавляем. Хорошенькое дело! Или вы с моим приказом не знакомы?
— Понимаете, — стал оправдываться Рыбаков, —
