— Что, товарищи командиры, небось дивитесь? Пришла баба из немецкой тюрьмы, вместо дома уголья, а она песни поет?!
И вдруг лицо Гурко изменилось, еще больше потемнело, и она глухо произнесла:
— Я при гитлеровцах не плакала, не жаловалась. Но что за эти три года было — век помнить буду. Только вы мне объясните: с чего бы лучше сразу начать, чтобы все аккуратно получилось? Я тут сейчас вроде Советской власти. Меня, как самую закаленную, другие семейства над собой поставили. Уборка будет — большая забота. Инвентарю — раз, два: грабли и лопата. Нужно идти в лесу немецкую трофею искать.
— Вы бы сейчас как–нибудь устраивались, ведь нельзя в земляной яме жить.
— Почему нельзя? — удивилась Гурко. — Можно. Вы еще не знаете, как жить можно. Мне главное сейчас вот… это спасибо для вас сделать, которое земля сготовила. На словах–то каждый «привет» и «здрасте», а мне руками доказать необходимо. Хоть битая, да не согнутая. Мне охота Советской власти не в прекрасной жизни, а сейчас трудом отплатить. А то, выходит, вы освободили, а мы кто?
— Гордая вы.
— Мне война гордости прибавила. И, может, я сейчас на нищенку похожа, но я не несчастная. Я свою силу теперь сполна знаю: чего могу и чего не могу. Вы того не ведаете, сколько баба от счастья своего сделать сможет. Я теперь в самой силе и знаю, как словом в человеческое сердце попасть и что с ним после этого сделать.
Мы спросили у Гурко, в чем она сейчас нуждается. Она сказала:
— Сейчас в лесу немецких коней раненых нашли. Так я думаю паренька в часть за мазью послать или, может, сами отваром из побегушки выходим.
И только прощаясь с нами, Гурко шепотом попросила:
— Дайте, пожалуйста, мне такую книжку, где бы все описано было, что советские люди за время войны делали, как они такую силу набрали, а то у меня спрашивают, а рассказать не могу, не знаю, и от этого совестно, неловко перед людьми, которые меня так уважают и даже избрали председательницей. Так будьте любезны, если с собой не имеется, пришлите. Может, у нас почта не будет работать, так я в Минск пешком схожу. Книга эта нам больше, чем хлеб, сейчас нужна. Вот как нужна эта книга.
Через полтора месяца снова ночью мне пришлось проезжать по этим же самым местам. Словно белые цветы, висели звезды, воздух крепко пропитался запахом влажной травы, и казалось, что этот запах исходит от прохладного синего неба.
Приближаясь к знакомому пепелищу, я вдруг увидел силуэты каких–то построек. Раньше здесь ничего не было.
Вынырнувший из темноты старик сторож с немецким карабином с руках с достоинством объяснил мне, что постройки возведены недавно.
— Кто же плотничал?
— А бабы, — сказал сторож, — из города Ярцево к нам приехали, плотничья бригада. Курсы кончили, теперь ездят, строят. А вот колодец трехсаженный лично Дарья Михайловна в порядок приводила. На веревке спускалась.
— Это кто? Гурко Дарья Михайловна?
— Они самые, — почтительно сказал сторож. — Вы, извиняюсь, кушать не желаете? А то вполне свободно. Зерно теперь не в ступке толчем, Дарья Михайловна мельницу наладила.
— А где она сейчас?
— На большак поехала. Тут из неволи немецкой люди освобожденные домой идут — смоленские, всякие, одним словом, русские люди. Так она их к нам приглашает.
— И остаются?
— Нет. Каждого на свое место тянет. Но заходят — на неделю, на две. И не столько из–за харчей, сколько от нетерпения к земле склониться, потрудиться, приласкать, прибрать ее. Очень восхищенно человек сейчас работает.
Старик закурил, пряча огонек спички в ладони. Потом вдруг оживленно спросил меня:
— А вот знаете, что потом будет? Пойдет Красная Армия после германской земли обратно, ступит снова на свою землю, которую она для нас добывала, — не узнают ее бойцы, удивятся. Потому удивятся, что мы ее приберем к этому дню, как к празднику, и будет она снова живая, пышная. Вот тут нам и скажут бойцы: «Привет!» А мы столы на улицу выставим и полную норму угощения.
Старик замолчал, помедлил, потом тихо пояснил:
— Это Дарья Михайловна такое придумала. — И с волнением в голосе добавил: — Вот ведь как красиво придумала!
1944
Колонны наших войск вступили на главную улицу города Бухареста.
Высокие здания модной архитектуры дребезжали зеркальными стеклами, словно шкафы с посудой.
Пестрая толпа жителей, теснясь к стенам домов, жадно разглядывала танки, пушки, металлические грузовики, сидевших в них автоматчиков.
А на мостовой, отделившись от всей толпы, почти вплотную к танкам, стоял человек в черной, донельзя изношенной одежде. Выбритое лицо с запавшими синеватыми щеками выражало такое волнение, что нельзя было не запомнить его. Когда горящие его глаза, встретились с моим взглядом, возникло такое ощущение, будто этот человек немой и, борясь, страдая, он пытается произнести какое–то слово.
Из толпы раздавались приветственные крики. Бойцам бросали цветы. Человек стоял и напряженным, ищущим взглядом смотрел в лица наших бойцов и офицеров.
Несколько месяцев тому назад, поврежденный огнем дальнобойных зениток, разбился в этой стране, в горах, американский бомбардировщик «Летающая крепость».
В секунды своего падения экипаж подал радиосигнал бедствия.
В то время советские войска находились еще очень далеко от границ этого государства. Но наше командование снарядило группу хороших, бывалых ребят и отправило их на помощь американскому экипажу.
Самолету немыслимо совершить посадку на скалы. Шестеро бойцов выбросились на парашютах. Пятеро приземлились благополучно. Шестой, попав в узкую теснину ущелья, раскачиваясь, как маятник, на стропах в теплых потоках восходящего солнца, разбился о каменные стены.
Девять дней парашютисты искали американских летчиков. На десятый нашли. Живыми остались только четыре американца, двое из них было тяжело ранены.
Семнадцать суток на самодельных носилках, по тропинкам шириной в ладонь, парашютисты несли раненых летчиков. Когда спустились в лощину, старший включил рацию.
Через два дня советский самолет совершил посадку в условленном месте. В самолет погрузили раненых. К старшему подошел боец и что–то прошептал на ухо. Тогда старший быстро отдал команду, американцев втолкнули в кабину и захлопнули дверцу.
Наши парашютисты побежали к дороге, где с двух грузовиков уже соскочили полевые жандармы. Самолету удалось благополучно взлететь.
Лейтенант Михаил Аркисьян был старшим группы парашютистов. В штабе части я прочитал дело лейтенанта Аркисьяна.
Тысяча девятьсот сорок первый год. Ноябрь. Разведкой было установлено, что фашисты, готовясь к массированному налету на Москву, сосредоточили на дальних подступах крупные склады авиационных бомб. Задание — проникнуть в расположение складов и уничтожить их.
Когда наш самолет пересек линию фронта и оказался в условленном месте, Аркисьян бросился к штурвалу бомболюка, раскрутил его и выбросился. Он падал затяжным прыжком. Купол парашюта напоролся на вершину дерева. Ударившись о ствол так, что лопнула лямка и отлетела далеко в сторону брезентовая сумка с взрывчатым веществом, Аркисьян повредил ногу и потерял сознание. Он висел на стропах до рассвета. Очнувшись, отстегнул лямки, упал на землю и вновь лежал несколько часов без сознания.
С поврежденной ногой, Аркисьян полз двое суток, но не туда, где мог найти приют и помощь.
Бомбовый склад фашисты расположили на территории бывшего пивного завода. Серый дощатый забор окружал завод.
Аркисьян прорыл под забором дыру и пролез в нее. По пожарной лестнице он поднялся на чердак и оттуда спустился внутрь завода. На стеллажах лежали в несколько рядов тяжелые бомбы.
У Аркисьяна не было взрывчатки. Он ползал в темноте, собирая доски, чтобы поджечь их, и наткнулся на ящик с взрывателями. Он ввернул взрыватель в бомбу, взял кусок железа, чтобы ударить по взрывателю.
Но советский человек, в каком бы состоянии ни находился, видно, не ищет легкой смерти.
Аркисьян отложил кусок железа в сторону, вывернул взрыватель. Действуя доской как рычагом, поставил бомбу на хвост, потом закинул веревку за металлическую ферму, поддерживающую кровлю, подвесил кусок железа строго перпендикулярно головке бомбы. Снова ввернул взрыватель.
Потом Аркисьян принес промасленную бумагу, в которую были завернуты детонаторы. Разрывая ее на продольные куски, сделал нечто вроде серпантинной ленты, конец ее прикрепил к туго натянутой тяжестью железа веревке и зажег.
Когда Аркисьян пересекал поле, стараясь подальше уйти от склада, вражеские часовые с дозорных вышек заметили его и открыли огонь. Но склад авиационных бомб взлетел на воздух вместе с вышками.
Тысяча девятьсот сорок второй год. Девять советских парашютистов совершили ночью нападение на город Жиздра, занятый оккупантами. Перебив в казарме вражеский гарнизон гранатами, парашютисты забрали документы, а из сейфов — около двух миллионов рублей.
