— Но что все-таки мне-то делать? — спросил Павел Петрович. — Это все теории, пожелания, рассуждения.
— Надо бороться! — ответил Бородин. — У тебя, друг мой, партбилет в кармане. Ваше бюро еще не партийное собрание. А дальше, выше — есть и еще многие партийные органы, вплоть до ЦК партии. Ты, если понадобится, должен пройти их все и доказать свою правоту. Тебя троцкисты гаечным ключом по виску трахнули?
— Ну и что?
— Тебя подкулачники обвиняли в краже инструмента? Ты сдавался? Нет, ты не сдавался. Вот тебя снова трахнули мерзавцы, ущемленные обыватели. Не имеешь права сдаваться!
Бородин кричал на Павла Петровича, Павел Петрович кричал на Бородина, и Бородин этому радовался.
Он стал уговаривать Павла Петровича остаться переночевать у них, — постель можно устроить на диване в кабинете. Но Павел Петрович отказался. Он ушел перед самым рассветом. Он еще не знал, как это будет осуществлено на деле, но он говорил себе: надо бороться, надо бороться! В эти минуты ему нужен был друг, беззаветный и преданный, не рассуждающий и не колеблющийся.
Этот друг у него был. Но Павел Петрович его не видел. Этот друг, промерзший до костей, окоченевший, измученный, шел в нескольких шагах позади него.
Еще накануне Варе стало известно, что в институте состоится бюро, на котором собрались прорабатывать Павла Петровича. Об этом ей сказала ее квартирная хозяйка, которая работала в институте.
Варя очень удивилась. Странные какие люди, думала она, неужели они не знают о том, что опыты Павла Петровича закончились на заводе блестяще. Водород почти побежден. Уже в той плавке, которую спас Виктор Журавлев, его было ничтожное количество. Варя сама производила анализы металла. В следующих плавках стало еще меньше. Павла Петровича хвалить надо, премировать, а не прорабатывать. Варя пришла вечером к институтской проходной, узнала у знакомого вахтера, что ни Павел Петрович, ни Мелентьев и никто из членов партбюро еще не выходил, и стала ждать. Она шагала по улице, и тогда мороз леденил ей ноги в тонких чулках; от ног холод шел по всему телу, ходил по спине; Варя просилась в каморку к вахтеру, к натопленной печке; возле печки ей становилось жарко, душно, тяжело, и она вновь выходила на холод, который вновь леденил ноги и пробирался по спине. Она ждала Павла Петровича; ведь, если у него там, на партбюро, будут неприятности, тогда, может быть, понадобится ее поддержка, мало ли что бывает. А главное — надо просто увидеть его и узнать, как и чем закончилось заседание бюро.
Но когда на улице появился Павел Петрович, решимость покинула Варю. Она говорила себе: вот подойду, вот подойду, она даже приближалась почти к его локтю, но Павел Петрович ее не замечал, а тронуть его или окликнуть она не решалась.
Павел Петрович ходил и ходил по городу, Варя ходила за ним, зябла, коченела, но не отступала. Она считала себя обязанной быть в эту тяжкую для Павла Петровича ночь его ангелом-хранителем.
Среди ночи Павел Петрович добрел до незнакомого Варе дома и исчез в парадной. «Не Серафима ли Антоновна тут живет?» — подумала Варя с испугом. Но она вспомнила, как ей говорила Оля, что Серафима Антоновна живет в роскошном доме с кариатидами. Тут кариатид не было.
Варя не знала, что ей делать, как быть, как поступать. Неизвестно же, сколько времени Павел Петрович пробудет в этом доме и вообще выйдет ли до утра обратно. Может быть, он там останется ночевать, может быть, уже лег и спит. Но она стояла свою вахту. Дежурная дворничиха заметила ее, то быстро шагавшую по тротуару, то стоявшую в парадной возле лестницы. Дворничиха спросила, что тут делает молодая барышня, кого или чего дожидается. Варя сказала, что в этот дом, в какую-то квартиру зашел ее отец, он больной, у него больное сердце, и она не может так бросить его и уйти домой. Дворничиха предложила обойти все квартиры и, хотя ночь, поспрошать, в какой из них скрылся барышнин папаша. Варя испугалась: что вы, что вы, ни за что, людей тревожить среди ночи, да и папа жутко рассердится, лучше уж она подождет, она молодая, ничего ей не сделается. Дворничиха сказала, чтобы Варя пошла погреться в дворницкой, а если кто выйдет из парадной за это время, она немедленно сообщит барышне.
Но Варя, увидев неподалеку от дома аптеку, подумала, что ведь у Павла Петровича плохое сердце и хорошо бы на всякий случай приобрести какое-нибудь лекарство. Она бегом отправилась в аптеку. Аптека была закрыта. Варя долго звонила в звонок, ей открыла седая женщина в белом. Женщина заворчала, что аптека, мол, конечно, дежурная, но все равно в такое время лучше бы спать. Варя сказала, что ей нужны разные сердечные лекарства. Аптекарша ответила, что сердечных лекарств на свете много, да только без рецепта она может дать одни ландышевые капли, по двадцать капель, развести водой на глоток, очень хорошо помогают. Варя взяла пузырек, засунула его в рукавичку и побежала обратно к дворничихе. «Нет, — сказала дворничиха, — никто не выходил».
Варя дежурила на морозе почти до утра. Из подъезда уже начинали выбегать люди, они спешили к первым трамваям, они ехали на работу в ранние утренние смены.
Павел Петрович вышел медленно, пошел не спеша, и Варе думалось, что он очень нуждается в помощи, дружбе и сочувствии. Все, все это могла дать ему Варя, но у нее не хватало решимости на это. Она шла за ним, чувствуя, что коченеет, что уже сама с трудом двигает ногами и руками, что в суставах стало туго и тепла в теле нет нисколько. Но как бы ей ни было плохо, она помнила о больном сердце Павла Петровича, в руке у нее был крепко зажат пузырек с ландышевыми каплями…
В этот час еще не спала и Серафима Антоновна. Она лежала на своей гигантской кровати из красного дерева, отделанной бронзой, с вензелями и загадочной баронской короной. Где-то с краю, в подушках и пуховых одеялах, зарылся похрапывающий Борис Владимирович. Не о нем, нет, не о нем были мысли Серафимы Антоновны. Во втором часу ночи ей позвонил Мукосеев, с которым она никогда до этого не разговаривала, и сказал: «Ну, поздравляю. Тот, кто хотел вас съесть, сам сковырнулся. Партбюро приняло решение исключить его из партии. Будьте здоровы, рад за вас».
Серафима Антоновна принялась звонить Мелентьеву. Она говорила, что потрясена, расстроена, что это жестокий удар, который убьет ее друга Павла Петровича. Мелентьев ответил: «А вот он, ваш друг, с дружбой не посчитался, когда порочил ваше имя перед коллективом. Разве нельзя было эту историю обойти и замять, если не полностью, то пусть бы хоть на общественность не выносил. Поговорили бы в узком кругу. Вот как, думается, надо вести себя с такими светилами науки, как, например, вы» — «Ох, это все мелочи! — говорила Серафима Антоновна. — Я уже об этом забыла. Меня волнует, что же будет с бедным Павлом Петровичем». — «Что — что? Вынесем вопрос на партийное собрание, утвердим решение бюро, в горкоме нас поддержат, там есть кому поддержать, и придется расстаться с товарищем Колосовым. Нет, вы уж в наши партийные дела не вмешивайтесь, разберемся сами. Ни с какой дружбой не посчитаемся. Партия — знаете, это что? Партия не терпит своевольников. Так-то вот!»
Серафима Антоновна звонила Липатову, Красносельцеву, Харитонову, Белогрудову, Румянцеву.
С Григорием Ильичем Румянцевым после того случая, когда он на даче не пришел к ней, а прогулял с Павлом Петровичем, Серафима Антоновна разговаривала уже не очень откровенно. В ином случае она бы ему не стала звонить, но тут был случай особый, невозможно было удержаться. Серафима Антоновна позвонила. Поднятый с постели Румянцев сказал: «Исключили Павла Петровича? Да они что — рехнулись? Колосов, дорогая Серафима Антоновна, не из таких, что на зубы легко даются, это не мы с вами, так сказать, интеллигентки. Это нас с вами Мукосеевы всякие со всеми потрошками кушать изволят. Павел Петрович даст отпор». Зря позвонила. Только настроение испортил этот Румянцев. Зато Красносельцев оправдал надежды. Он сказал: «Ну, теперь главное — не допустить, чтобы в институт пришел новый зажимщик науки. Вздохнем полной грудью. Кстати, Серафима Антоновна, не возьметесь ли отрецензировать мою книгу? В издательстве говорят: будет ходатайство крупных ученых — переиздадим, а то ведь печать-то несправедливо меня раскритиковала, подстроил какой-нибудь издательский Колосов, второй год не переиздают. Походатайствуйте».
Серафима Антоновна обещала прочесть огромную книгу и походатайствовать.
Липатов подойти к телефону не мог, жена его, Надежда Дмитриевна, сказала, что он болен. Не подошел к телефону и Харитонов. Его просто не было дома, он где-то играл на бильярде. Никакие события — ни внутренние, ни внешние — не могли вывести его из равновесия, из состояния обывательского спокойствия. За него ответила обрадовавшаяся звонку Серафимы Антоновны Калерия Яковлевна. Она сказала, что Валенька работает, ему в райкоме поручили что-то очень срочное. Нет, Калерия Яковлевна ничего не знала о вечерних событиях; она потрещала о даче, о квартире, просила Серафиму Антоновну, чтобы та нажала на директора, пусть хоть транспорт даст для перевозки бревен, он же с ней, Серафимой Антоновной, считается.
