Можно было подумать, что путешествие накануне ночью от Дворцовой площади до Кавалергардского переулка под угрозой немедленного расстрела было увеселительной прогулкой.
Он отвечал медленно, немного теряясь:
— Вы так долго были в обмороке, что я уже было испугался… Рука болит?
— Нет, ничего… Доктор говорит, что сквозная рана. Через три дня буду здорова.
Шахов машинально взял со стола какую-то безделушку и начал вертеть ее в руках.
— Однако ж я не ожидал вас таким образом встретить, — сказал он торопливо, — это все на вас непохоже… Вы переменились за этот год.
— Нет, ничего не помню, — снова повторила она, сощурив глаза, и Шахов узнал это движение… — Так что же, значит, выходит, что мы…
— Выходит, что мы… — повторил Шахов.
Она засмеялась.
— Вчера воевали друг против друга?
Нет, эта бледная, с забинтованной рукой женщина была незнакома ему!
Галина сказала ему, криво усмехнувшись:
— Вы — красногвардеец?
— А вы не успели в этом убедиться?
Галина сощурилась, помолчала.
— Знаете ли, Константин Сергеевич, если бы вчера вы сопротивлялись, как я, пожалуй, я бы приказала вас расстрелять.
— Вы для нас неопасны, — сухо отвечал Шахов, не глядя на нее. — Таким, как вы, вчера оставляли оружие.
Галина снова усмехнулась.
«А пожалуй, таким, как она, не следовало оставлять оружие», — подумал Шахов.
— Кроме того, я думал, что мне не придется раскаиваться в том, что я помог вам добраться до дому.
Она, не отвечая, потянулась за портсигаром, лежавшим на стуле возле кровати, но снова прилегла на подушку: видимо, рука у нее сильно болела.
Шахов подал ей портсигар и несколько минут молча смотрел на маленькие пальцы, державшие папиросу.
— Так вы говорите, что юнкерам вчера оставляли оружие?
— Почти все юнкера отпущены на честное слово,
— Ну, вот видите… а я-то…
— Что вы?
— Я-то ведь никому честного слова не давала. Ведь вы вчера вынесли меня из дворца тайком?
— От кого же мне было таиться? — неохотно сказал Шахов.
Галина глядела на него с любопытством.
— Стало быть, вы поступили против долга?
— Я беру на себя ответственность за то, что я вчера сделал, — сказал Шахов. — Мне пора идти. Я зашел только, чтобы проститься с вами.
Галина быстро взглянула на него и вдруг принялась старательно сгибать и разгибать пальцы больной руки; потом так же неожиданно бросила это занятие и закурила новую папироску.
— Вы уезжаете?
— Не знаю. Может быть, завтра отряд отправят на фронт… И, кроме того…
Он принялся глазами искать свою шляпу.
— Все может случиться.
Он взглянул на нее и вдруг с удивительной четкостью вспомнил это бледное, закинутое вверх лицо под светом фонаря на мокром тротуаре, и горьковатый запах пороха, и темноту, и разбитые подвальные окна…
Он протянул к ней руки; она отвернулась.
— Послушайте, — глухим голосом сказал Шахов, — я вас ни о чем спрашивать не хотел… Нам, может быть, и говорить-то не о чем. Я знаю, что виноват перед вами… Я уехал, не известив вас ни одним словом, я не отвечал на ваши письма. Но теперь-то, Галя, когда мы увиделись наконец, неужели вы не хотите даже спросить меня, почему же я…
В дверь постучали. Гвардейский офицер, который вчера встретился ему у подъезда, быстро вошел в комнату и тотчас же бросился к Галине.
— Ах, боже мой, вы ранены?.. — спросил он с беспокойством, — мне Мария Николаевна говорила… Я беспокоился, остался здесь, в городе, заходил к вам, никого не находил дома. Но я представить не мог, что вы в самом деле решились…
Шахов молча отошел.
— Руку прострелили? Сквозная рана? — торопливо спрашивал офицер. — Нужно к хирургу. Я сейчас же еду… — Он пошел к двери и тотчас же вернулся.
— Право, я все-таки считал вас благоразумнее… Пойти в эту суматоху, в эту омерзительную возню, рисковать своей жизнью… да и не только своей…
Он все еще не замечал Шахова. Шахов стоял спиной к нему, разглядывая свои красноватые, сразу вспотевшие руки.
— Я ухожу, до свиданья, — сказал он, перебивая гвардейца.
Тот остановился на полуслове,
Галина познакомила их.
— Тарханов.
— Шахов.
Гвардеец с особенной вежливостью щелкнул шпорами.
— Мы, кажется, знакомы? — осторожно спросил он.
— Возможно.
— Но конечно же! Вы служили в Литовском полку?
— Да. Извините, мне пора.
— Вы останетесь, — сказала Галина.
……………………………………………………………………………………………….
— …Пустяки, кто может серьезно думать об этом, — весело говорил офицер, — еще день, два, и они сами над собой будут смеяться. Меня другое беспокоит — немцы все дальше продвигаются в глубь России, с минуты на минуту можно ожидать высадки десанта в Финляндии. Вот что страшно… А с большевиками можно расправиться в два счета — либо это кончится вмешательством союзников, и тогда военно-полевые суды покажут этим шутникам, что такое закон и порядок, либо…
— А я думаю, — неожиданно для себя самого сказал Шахов, — что это кончится победой большевиков, и тогда не иностранные, а русские военно-полевые суды покажут контрреволюционному офицерству, что такое революционный закон и порядок…
Тарханов посмотрел на него своими светлыми глазами.
— Вы так думаете? — спросил он, твердо и насмешливо улыбаясь.
— Я в этом не сомневаюсь.
— Так вы, может быть, принадлежите…
— Если вам угодно, я — красногвардеец.
— Ах, так! — весело сказал офицер. — Так, значит, красногвардейцы умеют не только грабить дворцы, но еще и вести политические разговоры…
Он тотчас же спохватился:
— Извините, ради бога, Галина Николаевна, вы нездоровы, а мы тут…
Шахов взглянул в упор на это красивое и насмешливое лицо, и знакомое чувство радостного бешенства начало овладевать им.
— А вот красногвардейцы умеют еще и… — начал он и вдруг замолчал.
— Кажется, нет необходимости продолжать этот разговор, — презрительно морщась, сказал Тарханов.
— Да, этот разговор мы кончим где-нибудь в другом месте, — отвечал Шахов, неестественно улыбаясь.
Только теперь Галина вмешалась в разговор; до сих пор она молчала, полузакрыв глаза и откинувшись головой на подушки.
— Константин Сергеевич, вы, кажется, снова хотите устроить взятие Зимнего дворца, и на этот раз у меня в комнате? — сказала она, усмехнувшись. — А вам я советую лучше обороняться, чем накануне ваши единомышленники, — обратилась она к Тарханову, — могу удостоверить, что они оборонялись плохо. Если бы вы были во дворце, так и вы, быть может… Впрочем, бросим говорить о политике. Вчера политика продырявила мне руку, сегодня она ссорит моих… моих знакомых, — бог с ней!
Гвардеец, вежливо и весело улыбаясь, тотчас же согласился и принялся рассказывать о том, что вечером, как раз в то время, когда происходила вся эта суматоха, он преспокойно слушал Шаляпина в Народном доме.
— Он был бесподобен в «Дон-Карлосе»… Какая игра!
Шахов смотрел на его лицо, свежевыбритое, слегка припудренное, на прямой и твердый подбородок, на длинные белые руки, и чувство горечи, недовольства собой, злобы мутило ею.
17
Огромная толпа, с вкрапленными в нее ротами солдат, пушками, грузовиками и телегами, двигалась по широкому, прямому шоссе, уже посеревшему от первого снега.
Мужчины с ружьями, со свертками проволоки, с патронташами поверх рабочей одежды, женщины с лопатами, с кирками, иногда с патронными сумками, шли на фронт. У них не было офицеров, — ими командовала уверенность в том, что они отправляются сражаться за революцию.
Отряды солдат шли не в ногу, высмеивая кое-как одетых красногвардейцев; кляня, по обыкновению, все на свете в бога и в душу, шли матросы.
За ними, разбрызгивая серую грязь, медленно ехали грузовики, с торчащими во все стороны штыками.
На полях, по обе стороны шоссе, женщины и старики копали окопы и протягивали наперерез дороге длинные цепи проволочных заграждений.
Кое-где встречались санитарные кареты, девушки с перевязью Красного Креста высовывались из-за зеленого полотнища и кричали что-то, размахивая руками.
Недалеко от Пулкова Шахов встретил крестьянскую телегу, медленно двигавшуюся по направлению к городу. Мальчик сидел на ней, согнувшись над разорванным животом; он монотонно кричал, мотая головой.
На плоской, болотистой равнине замаячили в пепельном утреннем свете квадратные очертания Петрограда.
Оттуда еле слышно доносились тревожные завывания фабричных гудков: Красная гвардия нуждалась в немедленной поддержке рабочих.
18— Шах.
…………………………………………………………………………………………….
— Вы думаете о вашей даме и забываете о вашем короле.
