«Глупее всего будет, если она не придет, — думал он, пробираясь по берегу, — наверное, не придет. Вернусь обратно».
И, однако, тут же вспомнилось ему замечательное тело, лежавшее перед ним на траве, облизнувшись, почувствовал он на губах пряный вкус попадьи и — уж так был создан — что пошел, спотыкаясь во мраке, к захарченской клуне. При отблеске далекой молнии увидел он и самую клуню, черный полуразрушенный сарай. «Глупо, — подумал он, — ее, наверное, нет», — и все-таки подошел к сараю и принялся ощупывать стену, ища входа. Из мрака маленькая рука схватила его и повлекла внутрь сарая.
— Ну, вы, однако, храбрая женщина, — проговорил он тихо. Страх его от присутствия другого живого существа, — да еще какого существа, — мгновенно рассеялся. — Но позвольте начать с возвращения вам вашей частной собственности. Вот ваши чулочки.
Он протянул их в темноте и в то же время получил теми же чулками несколько хлестких ударов по щеке, а потом слышно было, как слегка плеснула вода от чего-то, упавшего в нее.
Тень отпрыгнула от него и притаилась во мраке, только два глаза на миг сверкнули, как у кошки.
Внезапно лиловый, фантастический день на секунду блеснул в ночи — то молния с грохотом перепрыгнула с тучи на тучу.
На одном колене, и как-то по-балетному простирая вперед руки, явилась на секунду та самая тень.
Степан Андреевич вздрогнул и вдавился в черную стену клуни.
«Не она», — подумал он и вдруг защелкал зубами.
Нелепейшая мысль так и врезалась клином между обоими мозговыми полушариями. А тень медленно подвигалась к нему, протянув вперед руки.
Там где-то сейчас бегут себе к заставам красноглазые трамвайчики, там человек в круглых очках и с синим карандашом, там на календаре с Ильичем тысяча девятьсот двадцать пятый год. А в этой мгле разве разберешь, какой теперь век, и человек ли, оборотень ли крадется из мглы с простертыми руками?..
Изо всех сил вдавился в стену Степан Андреевич и… перекрестился. С глухим стоном впилась ведьма зубами себе в руку и, сорвавшись с места, в один миг растаяла, растворилась во мраке, и гром с неистовой силой грянул оземь, и тысячимолний заметались по небу. Дождь, вихрь, вой, и при свете молний вся природа наклонилась на один бок под хлеставшим ее ураганом.
Скользя в грязи, не бежал, а летел домой Степан Андреевич, падая, вставая, опять падая, в безумном ужасе закрывая голову, чтоб не пробили ее хлесткие градинки.
Он влетел на кухонное крыльцо и чуть не сшиб с ног Марью, преспокойно курившую злейшую махорку.
— Пан? — сказала та удивленным басом. — Дюже мокрый. А вы уже не говорите господам, що я курила. Ну их к бicy.
Сказав так, она отшвырнула окурок и с двумя ведрами храбро пошла под дождь набирать воды из-под желоба.
Степан Андреевич прошел в свою комнату, зажег свечу и с радостью увидал, что все ставни заперты.
Сняв платье и накинув мохнатый халат, он, однако, все еще был как-то плохо уверен в себе, одним словом, был в том состоянии, когда к человеку стоит подойти тихонько сзади и щелкнуть слегка по затылку, чтоб с человеком сделался жесточайший родимчик.
«Что за идиотство, — думал он, — что за идиотство. Подлые нервы».
И вдруг — о, человек в круглых очках и с синим карандашом, видел ли ты это? А если видел, неужели не подпрыгнул от удовольствия на своем обсиженном стуле?
Степан Андреевич подошел к чемодану и вынул одну из тех самых на всякий случай захваченных рукописей. Он внимательно прочел две страницы, а потом сел, взял альбом и, оглядываясь на дверь, стал рисовать.
И при этом воображал он себе знакомые улицы, трамвайную суету у Второго Дома Советов, рекламы американской пароходной компании, деловой спор с подозрительно настроенным редактором и червонцы, милые, белые червонцы на маленьком окошечке стеклянной кассы. И когда вообразил он себе все это отчетливо и ясно, то стало постепенно замедлять размахи расходившееся сердце. Пионеришка на рисунке смотрел храбро и успокоительно поднимал красное знамя.
* * *
Странная ночь выдалась в этот раз в Баклажанах. Много удивительного видела молния, заглядывая в щели старых баклажанских ставней.
Два старых еврея сидели в комнате, увешанной библейскими картинками, совсем сблизив лбы и отставив на край стола огарок, чтоб не опалить себе бороды. Один из них все время опасливо поглядывал на перегородку, но другой успокоительно махал рукой, словно говорил: «Никого нет там». Но он ошибался. За перегородкой, прижавшись к ней ухом, стояла только что вернувшаяся с прогулки, вся мокрая и грязная, бессонная его дочь. Она влезла в окно и теперь слушала, и черные брови ее совсем сдвинулись. Шелест червонцев долетел до нее, и она зажала уши и бросилась на кровать, кусая подушку, чтоб не слышно было рыданий. Какой же такой товар продал старый потомок Израиля, что так слезообильно заплакала его дочка?
Еще видела молния молодую блондинку, мечтавшую в бессоннице. Но о чем она мечтала, молнии, конечно, известно не было.
Перед лампадою молилась в своей опочивальне шекспировская королева. Иногда подходила она к двери и говорила с раздражением: «Да не храпите же, мама, я молиться не могу». И тогда маленькая старушка садилась на постели и, вздохнув, пальцами поддерживала слипающиеся веки.
И еще видела молния такое же бледное, как и у нее, лицо, с тоскою из окна озиравшее небо. Словно странник собирался в дорогу. Полумертвое лицо. На такие лица лучше не смотреть в темные ночи.
Степан Андреевич заснул только тогда, когда обрисовались розовыми полосками щели ставней. Поэтому и проснулся он довольно поздно.
День был снова чудесный, настоящий летний, ненастье не зарядило по-северному на две недели.
При свете этого дня ужасно смешны и постыдно глупы были ночные страхи.
Оставалось, правда, непонятным все. Но в конце концов некоторая таинственность даже приятна на нашем реалистическом, так сказать, фоне. Степан Андреевич посмотрел на пионера, который был наполовину готов, и швырнул его в чемодан за ненадобностью. Потом он пошел пить кофе.
На террасе стояла Екатерина Сергеевна и сомнительно поглядывала то в сад, то на свои веревочные туфли.
— Мокро, — говорила она, — мокро и грязно. Господи, помилуй.
— Да, мокро, — согласился Степан Андреевич, жуя словно из ваты испеченный хлеб. Хлеб этот мялся и не разгрызался и назывался тут калачом. Какая насмешка над Великороссией!.
— Да ведь дождь-то какой вчера был. Заступница! Ну как я пройду?
— А вы куда собрались?
— Жидовке одной платье отнести. Вера сама не ходит к заказчицам, ей самолюбие, конечно, не позволяет… Но она это платье просрочила… Меня посылает…
— Так давайте я отнесу. У меня галоши.
— Степа, да ты не найдешь.
— Ну, вот еще… Вы объясните, как пройти…
— Спаси тебя Христос… Ты Ларек знаешь?..
— Знаю.
— Ну, вот — от Ларька направо и будет Полтавская улица. Пятый дом направо, с голубым крыльцом, спроси Зою Борисовну Львович. Она жидовка. Скажи, что от Веры, мол, Александровны Кошелевой. Сегодня суббота, она будет дома.
— Есть.
Ведь вот и маленький город (город — полюбуйся, урбанист!), — а делится на три части резко и несомненно.
Первая, главная, торговая, единственная мощеная улица, освещаемая даже электричеством, мощеная огромным с добрый кавун булыжником — Степная по названию, вечером даже с уклоном в падение нравов — ибо — это факт — существует кокотка Баклажанская — хохлушка могучая, одетая по-московски — и еще еврейка волоокая с пристальным исподлобья взглядом — обе очень и очень. На этой улице Санитария и Гигиена, Державная Аптека и всякая москательщина и бакалейщина — плакаты: «жінки, тікайте до спілки».
Вторая часть — как бы переходная часть — реально, даже материально осуществленная смычка города с деревней. Появись в Баклажанах двуликий Янус — был бы он в этой части одним лицом к городу, другим — к деревне. Домики грязно-белые, но все же улицы ни на что другое, кроме улиц, не похожи. Тротуар горбом из бурого кирпича, кое-где от старости выпали кирпичи — тротуар обеззубел, — но пройти и в грязь физически возможно. Белые акации придают этим улицам нарядную живописность. В этой части жил Львович и, должно быть, все его родные — детишками кишели улицы.
Третья часть, самая аристократическая и самая демократическая — усадьбы и хутора — Кошелевы жили там все сорок лет — фруктовые сады, пустыри с навозом и огороды. Грядки с залихватскими усиками — грядущими тыквами. Подсолнухи желтеют ослепительно, — а кое-где кровью разбрызгались маки. Овцы, вылепленные из грязи, пасутся у заборов. В этой части после дождя хлюп-хлюпанье и чертыханье — галоши и обувь лучше прямо оставить дома.
