Житель села Вова Хомутов и Олег Столяров из города ясными вечерами сидят вдвоем на крыше клуба с электрическим фонариком и, руководствуясь картой звездного неба, отыскивают на небе, испещренном мириадами звезд, созвездия.
— «Лира»! «Весы»! «Дева»! — только и слышатся возгласы на крыше.
— Эй! Чернокнижники! Не слетите вниз в порыве вдохновения! — предупреждают их девочки.
Вот и сейчас, несмотря на то что накрапывает дождь, Олег и Вова сидят на крыше, освещая фонариком карту. Небо задернуто тучами, и каждому ясно, что мальчики оригинальничают. Куда удобнее было бы в такую погоду изучать карту звездного неба за столом в клубе, при электрическом свете.
Сельские старшеклассники собрались около клуба; дома только те, кто болен или чем-то занят. На площадке, освещенной светом из окна клуба, танцуют польку.
Застенчивый сельский десятиклассник, почти двухметровый детина, с презрением относившийся к танцам, танцует теперь чуть не до упаду. С девятиклассницей из города — Люсей Королевой, игриво косящей одним глазом, он готов танцевать часами. Танцует он неуклюже, тяжело, точно трамбует землю кирзовыми сапогами сорок третьего размера. Танцует и Римма Владимировна в паре с Тихоном. Римма Владимировна танцует легко, грациозно, с увлечением. С учениками она забывает о своем возрасте, и в такие минуты кажется, что ей шестнадцать лет.
Искренне огорчается Римма Владимировна, когда чувствует, что стесняет учеников, приглушает их веселье. Тогда она уходит расстроенная, горько посмеиваясь над собой.
— Павел! Пойдем танцевать! — печально говорит Рита, словно приглашает его не танцевать, а погрустить вместе.
Павел отрицательно качает головой:
— Не хочется.
— Ты не любишь танцевать?
— Нет, прежде любил…
Не сговариваясь и, может быть, даже не замечая этого, они отходят от крыльца клуба и идут по чуть заметной дороге к пруду, мимо низких построек птицеводческой фермы. В темноте блестят струйки воды, шумят редкие капли дождя.
Так же, не сговариваясь, оба останавливаются и долго молчат.
— Видишь, какой я скучный, — невесело улыбается Павел.
— Почему же тебе невесело?
— Мне нельзя быть веселым, Рита, даже если бы я и хотел.
— Что-то очень мудреное, — говорит Рита. — Объясни.
— Может быть, когда-нибудь объясню.
— А я хочу сейчас.
— Сейчас? — Павел некоторое время молчит, будто взвешивая, можно ли об этом говорить сейчас. — Нет, Рита, сейчас не могу.
— Ну, тогда я сама объясню.
Рита чувствует, что летит головой в пропасть.
— Ты думаешь, что не имеешь права больше радоваться… Ты думаешь, что все хорошее у тебя осталось позади… Павел, прости меня, но я же все знаю!
Павел отступает назад и в волнении берет Риту за руку:
— Что ты знаешь? Откуда?
Рита уже не рада этому разговору. «Все испортила, все!» — думает она и с отчаянием говорит:
— Мама была следователем по твоему делу, Павел. Она мне рассказывала…
— Она — твоя мама? — еще больше изумляется Павел.
— Она очень заботится и сейчас о тебе, Павел. Из-за тебя и приезжала сюда.
Павел вспоминает освещенный автомобиль, Григория Александровича, протянувшего руку Римме Владимировне. Рядом с шофером сидела женщина — видимо, это и была мать Риты.
— Так вот, значит, почему ты подходишь ко мне, вот почему ты все время учишь меня, как мне жить!.. Тебе мама велела! — Павел говорит негромко, медленно. Он замолкает, неподвижно стоит несколько секунд и исчезает в темноте.
— Павел! — окликает его Рита.
Но шаги его слышатся уже где-то в стороне. Она бредет под дождем по грязной дороге и думает: «Во всем он видит какой-то тайный умысел. Никому он не доверяет. И зачем это я заговорила о его прошлом, о маме… Ведь мама же рассказывала мне, что однажды шла по улице и увидела Павла. Они должны были встретиться, но она намеренно зашла в магазин, чтобы не сталкиваться и не напоминать ему о пережитом. А я так неосторожно… Дура, дура!»
А Павел бежит куда-то в темноту ночи. Дождь уже не капает, а льет как из ведра. С мокрых волос его стекают под рубашку холодные капли. Ноги тонут в жидкой грязи. Но он ничего не чувствует.
«Неужели в товарищах своих я жестоко ошибся? — думает Павел. — Неужели нет на свете ни любви (он вспоминает отца), ни дружбы?»
Ему представляется серьезное лицо Риты, ее внимательный взгляд. А какое теплое, хорошее чувство возникало у него всегда, как только она подходила к нему! Всегда она первая. Он почему-то не смел приблизиться к ней.
С тех пор как он узнал Риту, ему хотелось подолгу и откровенно разговаривать с ней. Но таких минут не было. Они только перекидывались незначительными фразами в обществе товарищей. Поговорить по-настоящему они могли в этот ненастный вечер у пруда, около птицеводческой фермы, но разговор кончился так нелепо.
И вдруг Павел вспоминает Тышку, его слова за минуту до смерти: «Я сам, я сам, Павел не виноват». А ведь он знал, что умирает, Павел же, виновник его смерти, будет жить. «Нет, есть на свете крепкая, настоящая дружба!» — думает Павел.
Почти ночью он возвращается в общежитие, тихо снимает грязные сапоги, разбрасывает на табуретке промокшую телогрейку. Осторожно укладывается на свою постель, около сладко спящего Вани.
Он знает, что не заснет в эту ночь. Если закрыть глаза и дрожат веки — значит, сна не будет. За четыре месяца он хорошо узнал это. И сна действительно нет. Только под утро он забывается, и снова в мертвой тишине ему слышится зловещий выстрел, и он видит изумленные глаза Тышки.
Он просыпается оттого, что за плечо его трясет Ваня:
— Павка, ты так сильно кричишь…
Павел садится, вытирает рукой потный лоб и быстро одевается.
Заспанные ученики строятся на линейку в зале клуба. Начальник лагеря Семен Семенович проходит меж рядов крупными шагами, сцепив за спиной руки.
— Первое, — говорит он: — сегодня из-за ненастной погоды работы отменяются.
Довольный шепот пробегает по рядам.
— Второе, — продолжает Семен Семенович: — ученику девятого «А» Огневу Павлу объявляю выговор за самовольную отлучку с работы и поздний приход вечером в лагерь.
Щеки Риты заливает краска, будто не Павлу, а ей объявили выговор. «Если бы Семен Семенович все знал, он простил бы Павла, как вчера в поле его простила Римма Владимировна». Но Римма Владимировна стоит тут же и не защищает Павла. На лице ее то самое выражение, которое бывает обычно, когда ученик получает заслуженное наказание.
«Может быть, и в самом деле Павлу не надо делать никаких снисхождений? Может быть, тогда скорее он почувствует себя равноправным членом нашего коллектива, таким же, как все?» — думает Рита.
А Павел принимает выговор Семена Семеновича как должное. К удивлению Вани и Тихона, он даже становится веселее, когда ребята расходятся с линейки.
7
На улице льет дождь, по лужам скачут пузыри. Под окнами то и дело с завываньем буксуют машины; люди идут в плащах, в резиновых сапогах.
Ребята радуются отдыху. В клубе с утра танцы, выступления самодеятельности. Зал заполняют деревенские школьники. Они нарядились, как на праздник, притащили гитары, баяны, балалайки. И вот уже гремит не очень слаженный оркестр народных инструментов.
На сцену поднимается Рита. Косы ее заплетены «корзиночкой», над ушами красные бантики. И такие же красные от волнения щеки. На Рите короткая черная юбка, шерстяная вишневая кофточка с поясом и светлыми пуговицами. На вид Рите не больше четырнадцати лет.
Сильным, красивым голосом она очень хорошо читает отрывок из «Молодой гвардии»:
— «Пусть мне шестнадцать лет, не я виноват в том, что мой жизненный путь оказался таким малым… Что может страшить меня? Смерть? Мученья? Я смогу вынести это… Конечно, я хотел бы умереть так, чтобы память обо мне осталась в сердцах людей! Но пусть я умру безвестным… Что ж, так умирают сейчас миллионы людей, так же, как и я, полные сил и любви к жизни. В чем я могу упрекнуть себя? Я не лгал, не искал легкого пути в жизни. Иногда был легкомыслен — может быть, слаб от излишней доброты сердца… Милый Олежка-дролежка! Это не такая большая вина в шестнадцать лет… Я даже не изведал всего счастья, какое было отпущено мне. И все равно я счастлив! Счастлив, что не пресмыкался, как червь, — я боролся…»
Павел внимательно слушает слова Риты. Он сидит прямо на полу, перед сценой, обхватив колени руками.
— «…После того Олег был брошен в застенок гестапо, и для него началась та страшная жизнь, которую не то что выдержать — о которой невозможно писать человеку, имеющему душу».
Несколько раз читал Павел «Молодую гвардию», но никогда написанное в книге не производило на него такого сильного впечатления, как теперь.
