К концу вахты, ровно в восемь часов вечера, на кладку первым вошел Богданов, как всегда чем-то озабоченный, за ним Кирилл Ждаркин, потом Рубин — главный инженер строительства, а вместе с ними прилетели и газетчики, в том числе и редактор местной газеты Бах. Бах несся впереди всех. Люди еще не успели оглядеться, а он уже обежал все подмостки, настилы. Он носился по настилам, по лестницам, по перекидным доскам через секции, мелькая лысой головой, поблескивая пенсне, напоминая самую дерзкую, самую резвую собачонку — ту, которой непременно везде надо побывать, все понюхать и перед каждым столбиком поднять ножку.
Члены бригады отошли в сторону, окружили Павла и Наташу и вместе с ними с величайшим напряжением следили за главным инженером Рубиным. Рубин вынул металлический метр и начал измерять кладку. Он долго копался и даже снял несколько кирпичей, потом зачем-то один из кирпичей поднес близко к губам, будто лизнул его. Затем присел и что-то записал у себя в книжечке.
Молчали все. Даже Егор Куваев приостановился и, уставясь на людей, презрительно улыбаясь, почесывал лопаткой шею.
— Кладка хорошая, — наконец проговорил Рубин. — А выработка? Выработка, братцы, такая… — И, не досказав, он первый подошел к Павлу, пожал ему руку. — Двести тридцать четыре процента.
— Ура-а! — взорвались молодые каменщики и зааплодировали себе, своим неожиданным успехам, затем кинулись к Павлу, намереваясь подхватить его на руки, но тут столкнулись с Наташей.
— Не надо, — сказала она и загородила собой Павла, как молодая клушка цыпленка. — Или не видите?
Павел от волнения, бессонных ночей, — они почему-то сказались именно вот в эту минуту, — еле держался на ногах. Он пошатывался так, будто под ним качался пол. А глаза у него ввалились и, казалось, ничего не видели.
— Расшумим! По всей площадке расшумим! — тявкающим голосом закричал Бах, налетая на Павла. — Снимайте! Снимайте! — скомандовал он.
Защелкали фотоаппараты, забегали, засуетились фоторепортеры, но Павел, казалось, и этого не замечал. Только когда к нему подошел главный инженер Рубин, он дрогнул и пришел в себя.
— Вы сделали очень большое… — проговорил Рубин и еще раз мягко пожал руку Павлу.
— Я рад, — ответил Павел.
Но Рубин вдруг заволновался:
— Да, но вы… Вы понимаете, вы сделали такое… Вы перешагнули через запрещенное. Понимаете? Через запрещенное! Запрещенное инженерами, учеными. А вы дерзнули и перешагнули. Это не простая штука. — И, еле сдерживая себя от волнения, он добавил тише: — Вы еще сами не понимаете, что вы сделали.
— Как сказать, — проговорил Павел.
— У-ух, какой он! Ловко! — Богданов с удовольствием потрепал Павла по плечу и посмотрел на Кирилла. — Гляди-ка какой, Кирилл!
Но в эту минуту и стряслось то, чего никто не ждал.
Павел подошел к Куваеву, измерил его кладку:
— А вам придется ломать: секция отходит на два сантиметра в левую сторону, — сказал он.
У Куваева дрогнуло сердце. Он ждал — вот сейчас комиссия покончит с Павлом, подойдет, осмотрит его работу, и Богданов непременно скажет: «А Куваев вас, молодежь, все-таки обыграл. Смотрите, как выложил».
— Как ломать? — растерянно проговорил Куваев. — Как ломать?
— Так и ломать. Ломать надо. — И Павел хотел было столкнуть кладку.
— Ну, ты! — гаркнул Куваев. — Ломать! С метрой только ходишь. Ты вот день-деньской поваляй кирпич в руках, тогда узнаешь, как ломать! Ты заплати мне, а потом ломай.
Да, бывают дни — ясные, хорошие, и хлеба под солнцем калятся, созревают быстро, а потом вдруг откуда-то налетит туча, лохматая, седая, точно побледневшая от непомерной злобы, сорвется и в течение пяти — десяти минут пройдет по полю градом… И тогда плачут обезглавленные стебельки ржи в поле, плачут сбитые подсолнухи, плачет все поле — изуродованное, вытоптанное градом, а туча убежит дальше, и солнце крепче калит землю.
После одного такого дня Иван Куваев, отец Егора Куваева, запряг лошадь, усадил в телегу жену, маленького Егорку и поехал по деревенькам собирать на прокорм. Становился он на колени перед сильными, и сильные одаряли его кружечкой ржи… Тогда и пришлось Ивану Кунаеву переправиться с Кривой улицы Широкого Буерака на Бурдяшку. А ведь всего на беду понадобилось пять — десять минут.
Вспомнив этот случай, Егор Куваев снова дрогнул, но не сдался и застучал кулаком по ладони:
— Восемь целковых гони, тогда сломаю. Вот, — отрезал он и расправил усы.
Павел молча, ничего не предпринимая, укоризненно посмотрел на отца. Тогда старший Якунин отложил в сторону инструменты каменщика и, дрожа за судьбу сына, подошел к Егору Куваеву, прохрипел:
— Ломай, Егор.
Ну, этого Егор Куваев никак не ожидал. Чтоб закадычный друг попер против него же!
— Что-о-о?! — заревел он и пошел на Якунина. — Головами нашими хочешь откупиться? — И жилистый кулак Куваева повис над Якуниным.
Кирилл шагнул вперед и стал между ними.
— Насвинничал? Хрюшка, — сказал он и столкнул кладку, затем нагнулся, порылся и под одним кирпичом нашел маленькую щепочку: она и увела секцию на два сантиметра.
Щепочка пошла по рукам. А когда попала к Богданову, тот, обращаясь к Куваеву, сказал:
— При высокой температуре щепочка непременно бы сгорела, тогда образовалась бы щель, и газ пошел бы наружу, и печь пришлось бы переделывать. Понимаете, почему в кладке должна быть точность — ни сантиметра больше, ни сантиметра меньше: больше или меньше — значит щель.
— Ирунда, — буркнул Куваев.
— Как ерунда? Откуда у тебя взялась щепка? — спросил Кирилл.
— А что мне, пережевывать глину? — Егор Куваев нахально посмотрел на всех и, не зная, что делать, снова грубо кинул: — Юзники-союзники, — затем миг подождал и опять: — Барыш-убыток — совецкий.
Он уже понимал, что говорит лишнее и чужое, совсем не свое, а что-то такое, слышанное там, среди земляных жителей, но и удержаться не мог, потому что сам уже понял, что промахнулся — второпях подсунул щепочку так же, как подсовывал под кирпич на кладке русских печей, — но признаться в этом, в своей ошибке, теперь же, он не мог, ибо на него все смотрели, и ему казалось, что они топчут его гордость, гордость Егора Куваева, мастера на все руки. И он кричал что-то нелепое, дурное, даже противное самому себе.
— Снять и выгнать с кладки, — предложил Богданов, выслушав до конца Куваева.
Так свершилось падение Егора Куваева.
— Бедный ты душой человек, — сказал ему Кирилл и подошел к Павлу: — Вот, Паша, ты и показал всего себя… Да. — Он посмотрел на Наташу. — Ну, Наташа, веди-ка его домой… и — в постель дня на три, а я вам сейчас кое-что пришлю. Через три-четыре дня бал устроим такой — на всю строительную площадку.
Наташа подхватила Павла под руку и повела его к выходу.
Была ночь. Темная и густая. Дрожали огни над строительной площадкой, напоминая огромную гавань, заполненную кораблями… И где-то далеко гудели, приглушенно рыча, раскаты грома.
— Наташа, пойдем в горы.
— Пошли, Паша.
— Я люблю горы. Мне всегда хочется забраться на самую высокую, стать над пропастью и полететь. Я и во сне так часто летаю. Стану над пропастью, разверну руки и — хоп! — прыгну и — полетел.
— Прыгнешь и стукнешься. Прыгунчик мой. Давай лучше вот тут немного отдохнем. Вот тут на лавочке. Смотри, парк уже рассадили… и дорожки сделали. Отдохнем и — в горы. Я сегодня хочу, — Наташа зашептала: — хочу, как в ту ночь… в ту, первую, провести на воле. Как тогда, помнишь?
— Дрыоы-оо-о! — вдруг заскрежетало над ними, будто кто-то рашпилем провел по сковородке.
Они подняли головы. Неподалеку от них, прикрепленная к столбу, висела длинная сизая радиотруба. Она заскрежетала, захлопала и рявкнула:
— Слушайте! Слушайте! Слушайте! Сейчас будет говорить начальник строительства товарищ Богданов.
Накрапывал дождь. Рычание грома приближалось. Труба молчала. Но вот она опять зашипела, захлопала… кто-то откашлялся, кто-то тяжело задышал, и послышался голос Богданова:
— Товарищи, друзья мои! Сегодня мы 'с вами, — а многие из вас еще не знают об этом, — сегодня мы с вами переживаем самый радостный день. Да. В чем радость? Радость человека не в том… Нет, не так, — поправился он. — Для меня, например, есть величайшая радость, и она заключается в том, что Павел Якунин, бригадир…
Павел дрогнул и крепко прижался к Наташе. Наташа тоже вздрогнула и вся потянулась к трубе… Труба молчала. Но вот в трубе снова что-то захлопало, захрипело, и она, точно прокашливаясь, рявкнула, и опять послышался голос Богданова:
— Павел Якунин. Кто он? Молодой деревенский парень. Нет, не парень. Он — человек иной породы. Он — творец. Вы знаете…
Хлынул дождь — ураганный, поточный, и все перепуталось.
Два человека, окатываемые потоками дождя, обнявшись, стояли около новенькой скамейки и смотрели на радиотрубу.
