Сколько после этого мы с Костей ни ходили в военкомат, нам отказывали.
Комиссар, длинный, худой мужчина с ввалившимися щеками, здоровался с нами, как со знакомыми.
— Ничего не могу поделать,— говорил он, разводя руками.— У вас есть свои хозяева. Без ихнего разрешения — не могу.
Но однажды, ударяя бумажным мундштуком папиросы о портсигар, склонившись к нам через стол, он сказал хитро:
— Вот что могу посоветовать: при райкомах комсомола открылись курсы переводчиков. Окончите их — тогда, думаю, вас не смогут задержать в институте.
Со следующего дня мы с Костей начали изучать немецкий язык. Вот когда мы пожалели, что не любили этот предмет в школе и институте! Пришлось зубрить правила, заучивать слова, ни на день не расставаясь с рукописными словариками. И хотя преподавательница восхищалась нашим упорством, мы с огорчением убеждались, что ни черта у нас не получается. На наше счастье, в городе появились пленные. Всем слушателям курсов райком дал пропуска на строительство, где они работали, и мы ежедневно стали туда ходить. Были среди пленных всякие: и такие, что испуганно вытягивались при нашем приближении, и такие, что смотрели на нашу полувоенную форму с нескрываемой ненавистью, — хотелось ударить по наглой морде и крикнуть: «Зачем ты пришел на нашу землю!»,— но мы сдерживали себя и разговаривали с ними, и уходили в общежитие довольные—эти разговоры давали нам в познании языка больше, чем учеба и в школе, и в институте. В начале сорок второго года, когда мы довольно бойко разговаривали и неплохо переводили газетный текст, начальник института узнал об этом, вызвал нас к себе в кабинет и отчитал, как мальчишек. Оказалось, что на подобных курсах, только при других райкомах, занималось еще чуть ли не пятнадцать наших студентов! Ох, как досталось нам от полковника! И любим-то мы себя, а не Родину, и вглубь-то мы не смотрим, хоть носим в карманах комсомольские билеты, и специальность-то свою не любим— лучше было не поступать нам в военно-транспортный институт, не перехватывать место у других...
Грустные, мы покинули его кабинет. Учеба не шла нам на ум. А сводки были одна другой тяжелее—оправившись после разгрома под Москвой, враг опять развивал наступление.
Когда давали увольнительную, я шагал домой, к маме, но и тут не находил успокоения — она молча, бесшумно двигалась по комнате, торопливо готовя мне угощение из тех продуктов, которые я копил в течение недели для нее. Ее взгляд был тревожен и печален.
Еще одну попытку мы сделали с Костей — подали заявление в Сибирский стрелковый полк, который формировался в это время в нашем городе. У нас был козырь — второй разряд по лыжам. Но и здесь, конечно, ничего не вышло.
Костя с горя напился, чего с ним прежде не случалось. Может быть, и я бы последовал его примеру, но гнев наших товарищей, которые ругали его за это на комсомольском собрании, вовремя остановил меня.
Наступила весна, а за ней лето, такое же солнечное, какое было в прошлом году. Некоторые из наших приятелей потянулись даже на стадион, но я не мог заставить себя заниматься спортом, зная, что мои сверстники умирают на фронте.
И вдруг полковник собрал нас, выпускников, и, медленно расхаживая перед строем, держа набрякшие старческие руки за спиной, сказал:
— Ну, сколько здесь вас собралось? Все хотите на фронт? Хотите пользу приносить свой Родине? Так вот, настал и ваш черед — поедете на военно-производственную практику. Будете работать в военных условиях. После практики — защита диплома. И тогда вы пойдете в армию не рядовыми, а инженерами железнодорожного транспорта. Пользы принесете больше.
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
(Николай Майоров).
Моя радость была преждевременной: во-первых, мы с Костей попали в разные места, а, во-вторых, вместо прифронтовой полосы меня направили в Алма-Ату. Там никто не обратил внимания на мое направление, и меня передали в распоряжение военного коменданта станции.
Странными оказались мои обязанности, и уж, во всяком случае, они не имели никакого отношения к специальности инженера-железнодорожника. Даже врученный мне пистолет системы Коровина казался мне насмешкой — слишком он был не мужским; впрочем, с таким же успехом мне могли дать и игрушечное оружие—оно было просто-напросто не нужно.
Ох, как было скучно торчать на перроне в ожидании запаздывающего поезда, а потом топтаться подле старшего лейтенанта Терлецкого, за которым меня закрепили! Он прикладывал руку к виску, требовал у пассажира документы, снова вежливо козырял, возвращал их, козырял другому, рассматривая фото на паспорте...
Правда, первые дни я волновался, так как Терлецкий говорил, что Алма-Ата притягивает к себе, как магнит, спекулянтов и деляг, воров и — мягко говоря—избегающих военной службы, что такие типы, пользуясь тяжелым положением страны, подняли голову. Мой взгляд задерживался на солидных мужчинах с иссиня выбритыми щеками, мне казались подозрительными их улыбки, сверкавшие золотом зубов и пломб; не нравились мне и светлые спортивные пиджаки модных щеголей, их заломленные на западный манер шляпы. Однако Терлецкий по-прежнему невозмутимо прикладывал руку к козырьку, возвращал паспорта, пропуска и командировки. И я решил, что все это простая формальность, что это никому не нужно и что разговоры о подонках общества, которые воспользовались тяжелыми днями для советских людей, остаются одними разговорами... В общем, было мне в Алма-Ате очень скучно и не по себе.
И потому я не придал никакого значения тому, что однажды Терлецкий задержал в своих руках дольше обычного документы красавца-военного с красной шпалой в петлицах. С военным была нарядная дама, и еще, по-моему, с ним же был младший лейтенант. Правда, спутница, показалось мне, подозрительно побледнела и сказала красавцу-капитану, что сама донесет вещи. Тот протянул ей дорогой чемодан и, очаровательно улыбнувшись, извиняясь, развел руками.
К моему удивлению, Терлецкий сказал ей сухо:
— Прошу и вас пройти в комендатуру; маленькая формальность.
Он кивнул нам на вещи.
Капитан спросил:
— Может, не будем беспокоить нашу спутницу? Она случайная соседка по вагону. Мы просто обещали ей помочь добраться до родственников.
Женщина обрадованно схватилась за вещи.
Я стоял в нерешительности, но Терлецкий строго сказал мне:
— Снежков, возьмите чемодан.
Я отобрал его у женщины.
Когда мы вошли в помещение, Терлецкий протянул документы задержанных заместителю коменданта. Красавец-капитан, вежливо поклонившись, попросил разрешения закурить и со скучающим видом начал прогуливаться по комнате. Я предусмотрительно прошел к противоположному выходу. В это время его приятель в один прыжок оказался рядом со мной и ударил меня в висок рукояткой пистолета. Я отлетел к стене, на пол, но тут же вскочил и бросился за ним в распахнутую дверь. Он уже бежал к путям, где стояли пассажирские и товарные составы. Дрожащими пальцами, обрывая запор, я рвал из кобуры свой полуигрушечный пистолет. Когда беглец поднимался в открытый тамбур, я прицелился и впервые в жизни выстрелил по живой мишени. Я видел, как он спрыгнул по ту сторону вагона. Его ноги мелькнули между колес. Я лег на шлак и выпустил всю обойму по петляющим ногам. Мимо меня пробежал Терлецкий с десятком красноармейцев. На поимку бежавшего были подняты все люди. Но преступник ушел.
Когда я вернулся в комендатуру, майор в голубой фуражке стоял перед задержанным капитаном и говорил ему в лицо:
— Вы такой же капитан Степанов, как и Мишка Форс, он же Бордов, он же Либерман, он же Красовский.
Тогда обладатель этих имен спокойно выбросил папиросу и сказал с обезоруживающей улыбкой:
— Сколько раз давал себе слово не связываться со случайными дешевками.
Не зная жаргона, я подумал, что он говорит о своей спутнице. Но он сам расшифровал свои слова:
— Если бы не его идея — переодеться в офицерскую форму — ни за что не вступил бы с ним в контакт.
Меня удивило его самообладание.
Двое патрульных с карабинами в руках, сопровождаемые майором, увели его из комендатуры.
За то, что ушел его сообщник, меня перевели на другую работу. Я был обижен, но потом махнул рукой: не все ли равно, что делать, если тебя держат в тылу? Конечно, ловить известных бандитов куда интереснее, чем ремонтировать вагоны, но ведь и это дело не фронтовое. Только за что, спрашивается, я получил по виску? Не успей я уклониться, не быть бы мне в живых...
