нашел камень, на котором арабской вязью было выведено имя дяди Магеррама, двоюродного брата моей матери. Отчетливо, будто мы расстались вчера, я увидел его тщедушную фигуру, реденькие усы и бороду, услышал его писклявый голос. Я не оправдывал его — воровство есть воровство, — но меня заново потрясла дикость и жестокость тех безвестных чабанов, которые искалечили жизнь такому хорошему человеку, как дядя Магеррам.
С того дня, как у скал, окружавших Драконово ущелье, мне открылась печальная участь дяди Магеррама, я гнал Хну к его рыжей с черными подпалинами корове, и мы проводили с Магеррамом весь день вместе. Он не заводил теперь разговоров о школе, но на лице его я читал явное неодобрение. Конечно же он не мог понять, почему с таким упорством я отказываюсь от его помощи и не хожу в школу.
Мы пасли наших коров, то поднимаясь на склоны Агдюза, то на холмы у Семи родников, а то забирались горными тропами к Янтепе.
Однажды дядя Магеррам сказал мне:
— Так уж устроен мир, сынок. Хочешь кому-нибудь сделать добро, а он убегает от тебя, как заяц от волка. Пусть аллах ниспошлет здоровье тебе и твоей матери, которая не знает, какая стена в ее доме смотрит на солнце своими окнами.
Магеррам, конечно, слышал, что мать строго-настрого запретила мне даже приближаться к школе.
Зато Хна теперь давала много молока. Магеррам славился тем, что знал места, где трава гуще, сочнее и выше. Ему было известно и то, в какое время лета и какая трава более всего полезна скоту. В нашем селе давно поговаривали о том, чтобы упросить Магеррама пасти вюгарлинских коров.
Но иногда я оставлял Магеррама и шел искать Гюллюгыз. Я гнал Хну через все село к скале, похожей на голову хищной птицы, и там встречал свою подружку. Мы радовались, увидев друг друга, и тут же затевали игры: я, например, говорил ей «салам», она тут же отвечала мне в рифму — «балам», я ей — «балык», а она тотчас — «катык». А то придумывала прозвища односельчанам, над которыми хотели подшутить.
Так было и в тот день, когда неожиданно для нас у скалы появился Абдул — муж моей сестры Яхши.
Это был угрюмый, подозрительный человек, к тому же, и сам не знаю почему, он невзлюбил меня, как мы породнились. Абдул постоянно придирался ко мне. Встретит с Хной и ослами по пути к пастбищу — говорит, что я вот уже сколько времени не хожу в школу, что я неуч и невежда. А стоило ему увидеть меня с книгами возле школы, как он называл меня бездельником и лоботрясом, лентяем и человеком, лишенным совести, ибо я ем, не краснея, чужой хлеб.
Когда я однажды ему возразил, что хлеб заработан моим отцом, он разозлился и ударил меня.
Я, честно признаюсь, тоже не любил Абдула. В отсутствие отца — старшего в роде — я был обязан слушаться своего зятя, но всем своим видом подчеркивал, что подчиняюсь Абдулу, только уступая его физической силе. Ночами я мечтал, что наступит день, когда, если только Абдул посмеет поднять на меня руку, я отлуплю его как следует и заставлю подчиниться мне.
Гюллюгыз неожиданно перестала смеяться и широко раскрытыми глазами посмотрела мимо меня на кого-то, кто возник за моей спиной. Я обернулся. Быстрыми шагами Абдул приближался ко мне. Появление его не предвещало ничего хорошего. Еще издали он закричал:
— Бездельник! Осел! Сын осла! Мать его сбивается с ног, чтобы прокормить этого ненасытного шакала, а он или бежит в школу, или проводит время с беспутной девкой, которая забыла, как ей надлежит вести себя с посторонним мужчиной! Взгляни, где твоя корова! Куда подевался твой осел!
Я оглянулся, чтобы посмотреть на Хну, но так и не увидел, потому что сильный удар в челюсть свалил меня с ног. Воспользовавшись тем, что я пытаюсь подняться, Абдул толкнул меня обеими руками и стал пинать ногами куда попало. Он остановился только тогда, когда сам выбился из сил. При этом не переставал сыпать ругательствами по моему адресу.
Как только Абдул ушел, я поднялся на ноги. Кровь текла из носа, руки и ноги были в ссадинах и кровоподтеках. В глазах Гюллюгыз увидел ужас. Ни слова не говоря, я бросился к дому. Надо было проскочить через село, где каждый мог спросить, что это со мною. На счастье, никто мне не встретился, только мать молча застыла в дверях, увидев окровавленную одежду и запекшуюся на лице кровь.
— Что с тобой, сынок? — побледнела она и тут же кинулась промывать мои раны холодной водой, прикладывая к синякам мокрое полотенце.
Я рассказал, что произошло.
— Чтобы руки у него отсохли! Вот как он помогает нам!.. А где же ты оставил Хну и осла?
— На пастбище. Не волнуйся, к вечеру ее, наверно, пригонит Гюллюгыз.
Мать промолчала, а потом, успокоившись, вздохнула:
— Не сердись на Абдула, сынок, он опасается за нашу Хну, как бы она не провалилась в пропасть…
Я не ответил, только больнее заныли ушибы и ссадины. «Проклятая Хна ей дороже единственного сына! Чем так, лучше в Баку убегу, к отцу, там по крайней мере никто не посмеет поднять на меня руку!»
Солнце уже садилось, когда Гюллюгыз пригнала нашу Хну и осла. Чтобы успокоить мою мать, Гюллюгыз сказала, что не только Хна, но и другие коровы пасутся на краю обрыва, коровы давно привыкли подниматься на горные пастбища и спускаться вниз, и все, слава аллаху, благополучно кончается, а если и разобьется одна в году, то что ж — и на то воля аллаха! Что коровы — иногда разбиваются даже горные джейраны!
Гюллюгыз ушла. Фитиль семилинейной лампы горел неровным желтоватым пламенем. В комнате сгустился полумрак. У лампы сидела мать, тихонько позвякивая спицами. Она спешила закончить отцу носки из толстой пряжи. Я вспомнил, что в Баку (чтоб работать на нефтепромыслах) собирается группа наших односельчан и мать хочет послать отцу подарок. И меня осенило: вот случай, другого не представится — в Баку надо уходить с ними! Лежа под одеялом, я обдумывал план действий. Но, во-первых, где достать деньги на дорогу? Кроме того, я знал, что для устройства на работу нужен паспорт. Ни денег, ни паспорта у меня не было. И еще свербила душу мысль о матери. Хоть в горле стоял ком от обиды, все-таки жаль ее! Нет на свете человека, который бы любил меня больше, чем она. Мама и ругает, но она же и выбирает для меня самые вкусные, жирные куски. У нее сердце
