— Только, знаете, у меня сейчас денег нет, — сказала она, краснея, — если можно, я отдам вам в деревне. Мне, наверное, туда уже привезли жалованье.
— Толкуй, — отмахнулся Карпыч, — наших робят учишь за фунт лиха, а с тебя — деньги. Думаешь, на всех нас креста нет? — Карпыч сгреб в кучу остатки сена. — Садись сюды да тулупчиком накройся.
Заскрипели полозья, замелькали дома.
Нина старалась ни о чем не думать. Главное, не вспоминать. Ну и что ж, что весна! Она не для Вити, значит, и не для нее. Вон вывесили скворечник, ждут скворцов… Надо разговаривать, вот тогда можно не думать.
— Что нового в деревне?
— Как жили, так и живем, хлеб жуем. Откель у нас новости-то?
Не очень разговоришься с Карпычем.
— Порфишку непутевого знашь? — спросил Карпыч, когда выехали за город. — Ну так он Сереге, что в спектаклях играл, голову проломил.
— Голову? За что?
— Известно, по пьяному делу. В праздник.
— Как Серега? Отвезли его в больницу?
— Чего не отвезти. Сказывают, дело на поправку пошло.
«А Витя не поправился».
С полчаса проехали в молчании. Закуривая, Карпыч сказал:
— Порфишку забрали.
— Арестовали?
— Видать, что так.
— А этот… другой… сын Савелия?
— Евстигней? Бежал. Однако отец-то похитрее сына. Отца, сказывают, так и не споймали, а энтого словили. Батрачка ишшо у них жила, глухонемая девка. Слыхала, поди? Так он… Ну, девку с Серегой в больницу отвезли, а Евстигней в тайгу подался. Его уж там и ждали.
— А вы говорите, нет новостей.
— Эх, Нин Николавна, коли это новости?! Сказывали, будто в нардом в Верхне-Лаврушине радиво проведут — вот энта новость!
— Знаете, скоро в каждой деревне будет радио. — Нина вспомнила слова Виктора и добавила: — И в каждой деревне — трактор.
— Дай бог! Дай бог!
— Даст Советская власть.
Еще отмахала Пегашка версты две, Карпыч, не то сокрушаясь, не то удивляясь, сказал:
— Ты скажи, свой на свово. Случалось парни или мужики дрались, так из-за бабы или силу померить, ну, там без памяти — по пьянке. А пошто Серега с Прошкой схлестнулись? Евстигней подбил. Ты, грит, за Совецкую власть — так, грит, получай! Всем, кричал Евстигней-то, такое будет, кто, значит, против кулаков. Пошто подбивал Евстигней Прошку? Из-за политики.
Произнеся такую длинную для себя речь, Карпыч надолго замолчал. Потом, будто вслух, подумал:
— Ты скажи, свой свово…
— Не только своего, — сказала Нина, и снова в душе что-то жесткое, нетающее.
Дорога стала взбираться в гору.
— Может, погреесся, — как в тот первый раз, предложил Карпыч, — тут все в тянигус.
Взбираясь в гору, Нина думала, что прошло не так уж много времени, как она в первый раз проделала этот путь, но все эти дни, ночи, месяцы она все карабкалась и карабкалась в гору… Все в тянигус и в тянигус… Неужели все люди так? Витя тоже шел в гору, его гора была покруче. Он не боялся… Он не дошел… Его сбросили…
Мотря и Никитична, увидев Нину, принялись, бестолково перебивая друг друга, объяснять: «Сказывали, боле не приедет».
Нина прошла в свою горенку. На ее кровати, не сняв пимов, лежала незнакомая женщина.
— Видали, — с вызовом сказала Мотря, — я же говорила, Нин Николавна вот-вот приедет.
— Сама нешто не зудила: сдадим да сдадим, копеечка не лишняя в доме, — не замедлила отвести удар Никитична.
Нине и обидно и противно их слушать. Люди хорошие — так зачем же такое?
Женщина встала и принялась растирать веснушчатые щеки большими некрасивыми руками.
«Все-таки ей, наверное, неудобно», — подумала Нина.
— Здравствуйте, зовут меня Агриппина Власьевна, очень приятно, будемте знакомые, — женщина протянула Нине руку, она попыталась изобразить улыбку, но только показала желтые прокуренные зубы.
И, так как Нина молчала, не зная, что говорить, Агриппина Власьевна продолжала:
— Я учительница, меня прислали председателем комиссии по выпуску ликбеза. Третий день вас дожидаю. Я извиняюсь — нехорошо получилось с квартирой…
«Учительница, а говорит „извиняюсь“, „дожидаю“», — подумала Нина.
— А кто же еще в комиссии? — спросила она.
— Да никого, одна я. — Агриппина Власьевна пространно и немного виновато стала рассказывать: в Лаврушине открывается школа, но ее уполномочили передать товарищу Камышиной, что деньги за те месяцы, что прошли, ей не заплатят, так как официально школы не существовало. Глядя куда-то мимо Нины, Агриппина Власьевна сказала: — В новую школу меня назначили. — Она вытащила из книжки какую-то бумажку и протянула ее Нине.
«Тов. Сидорова назначается учительницей вновь открываемой школы первой ступени в д. Лаврушино Верхне-Лаврушинского района…» — прочитала Нина.
— Так это же замечательно! — воскликнула Нина.
— Что замечательно? — опешила Агриппина Власьевна.
— Да что школу открыли! — сказала Нина.
— А чего я говорила, — громко за дверью воскликнула Мотря, — они же нисколь за копеечкой не гонятся!
— Выходит, не зря я столько писала в окрнаробраз.
— Может, вы считаете, что меня не по справедливости назначили, — сказала Агриппина Власьевна, на ее веснушчатых щеках пробился румянец, — так я год ходила безработной, а на моей шее дети, мать…
— Нет, что вы! Я все равно собираюсь в вуз поступать. — Сказала первое, что пришло в голову, только бы утешить женщину.
Было уже поздно, договорились, что выпуск проведут завтра. Ночь Нина спала плохо, мучили все те же кошмары. Встала с тяжелой головой, болело горло. Мама права: болезнь вернулась. День провалялась в постели. Заявилась Ульяна.
— Не горюйте, Нин Николавна, завтра свезу вас в город к мамаше, полечат вас, хворь как рукой снимет. Тогда ваша мамаша водила меня к доктору, он дал мне каплев от живота — про боль и думать забыла.
Не успела Ульяна уйти, как пришла Мотря и, присев на корточки, принялась выкладывать новости.
— Миронихе-то хвост прищемили. Как по Серегиному делу милиция понаехала, так и до нее добрались, докопались. Тю-тю аппаратик! Забрали. Небось сала на боках поубавит теперь. Наш ирод окаянный дома сидит. Все приходит будто так, а меня не проведешь, ходит узнавать, не приехали ли вы.
— Не надо про него, — попросила Нина.
— Пес с ним! А учительша-то, Агриппина, чай со свекрухой пьет, подлаживается к старой. Ладно, не буду, только как знаете, а неантилегентная она. Ну, спите. Пойду я.
Сквозь дрему Нина слышала, как приходили ее кружковцы, но Мотря не пустила их, сказав: «Болеет Нин Николавна».
Вечером Нина еле держалась на ногах, говорила шепотом. Опрашивала ликбезовцев Агриппина Власьевна, щедро хвалила знания учащихся — быстро научились читать и писать.
Ульяна заехала за Ниной чуть брезжил рассвет. Проводить пришла Леонтиха, притащила гостинчик — туесок пареной калины.
— Хошь от какой болезни помогает, — Леонтиха сморгнула с обоих глаз по слезинке.
Нина подарила Леонтихе полотенце и фарфоровую чашку; заметив, как ревниво блеснули Мотрины большущие глаза, подарила ей тарелку и наперсток.
Ульяна привезла Нину в город совсем больную. Ангина дала осложнение на ноги и надолго привязала к постели.
Однажды слышала, как Африкан рассказывал тете Дунечке:
— Из школы нас выперли. Если бы хорошо себя зарекомендовала, так ее бы и оставили, а то занималась не тем, чем следует…
Слова отчима только уязвили, но странно — новая боль не то чтобы радовала ее, а как бы приближала к тому страшному, о чем она не хотела ни на минуту забывать. Когда нестерпимо ломило суставы, она говорила себе: «Ему было хуже».
Изнурительно медленно, как беспросветное ненастье, тянулись дни болезни. Нина вычитала — старость характерна отсутствием надежд. У нее не было надежд. Дело ведь не в годах…
Однажды пришла Маруся. Положила на стол солидный сверток, сдержанно сказала:
— Тут кое-что из его вещей и твои письма. Есенин твой?
— Да, мой.
— Я сразу догадалась, что твой. Я собрала все это для тебя.
— Спасибо большое. Знаете, я тогда заболела. Поэтому не была на похоронах.
— Знаю. Я приходила. Мама твоя не пустила к тебе. Ты была без сознания. Что у тебя?
— Ангина и осложнение на ноги, это у меня с детства. А вы как?
— Не говори мне «вы». Я не так намного старше тебя.
Замолчали. Каждая знала, о чем думает другая. Чтобы как-то прервать паузу, Нина сказала:
— В Лаврушине открыли школу первой ступени. Учительницу там другую назначили.
— Это несправедливо. Могу тебе помочь.
— Спасибо, не надо. Я, наверное, буду учиться. Ты покажешь мне его могилу?
— Да. Поправляйся. Я хотела тебе сказать… я хочу, чтобы ты знала… — Марусе явно было трудно говорить. — Я ведь тоже…
— Я знаю… то есть я догадываюсь. Ты благородно тогда поступила, что пришла за мной…
