Воспользуемся этими минутами молчания и скажем несколько слов о прошлом Адама Викторовича.
Адам Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе в церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика горнового Виктора Красноперова, маленький Адам рано обнаружил любовь к знаниям. И его, не в пример старшим братьям, решено было учить «большой грамоте». Самым дешевым то оплате за право учения в те годы было духовное училище. Туда и отдали Адама, Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь воспитать попа — выходца из рабочего класса. Но Адам Красноперов не оправдал надежд стратегов от богословия. Кончив духовное училище, а потом семинарию, доучиваясь самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов, казенных заводских дач. Поселясь в одной из них, в Шайтановой даче, где стоял дом лесничества, он прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живет и теперь.
Постояв минуту-другую, Иван Ермолаевич кашлянул, а потом поклонился Красноперову:
— Здравствуй, Адам Викторович.
Красноперов оглянулся:
— Здорово, Иван Ермолаевич. А я давно тебя поджидаю.
— Значит, как бы чувствовал… Это хорошо… А что ты, позволь полюбопытствовать, делаешь? — спросил старик Векшегонов, чтобы не сразу объяснять причину прихода.
— Муравьев проверяю.
— Ну и как?
— Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич?
— Не знаю, как и начать, Адам Викторович… Насчет правнука хотел спросить.
— Какого правнука?
— И твоего и вроде бы как моего тоже… Дело-то ведь теперь ясное.
— Кажется, проясняется, — слегка нахмурившись, сказал Красноперов. — А что ты хотел спросить о нем?
Иван Ермолаевич снова замялся я не сразу объявил цель своего прихода.
— Да так, вообще… На кого хоть похож он? На нее или на этого, который… Ну, как бы сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На кого он похож все-таки?
Адам Викторович: хотел сначала отмолчаться, а потом, опустив голову, ответил:
— На борова.
— Ну да, конечно. Ийечка тогда сухонькая была. В чем только жизнь держалась. Где было ей, малой крови, стороннюю кровь пересилить.
— Черноватый он волосиками? — осторожно задал Иван Ермолаевич новый вопрос.
— Не разглядел, Иван. В шапчонке его видел. Проездом. На станции. А разве суть в цвете его волос?
— Да нет. Я только к тому, Адам, завел речь… Если он на Ийю похож, тогда ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится.
Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел:
— Вот что, Иван, ты Алексею дед, и я своей лягве дед.
— Зачем же ты так называешь Ийечку?
— Так лучше для меня. Ты любишь своего, и я свою сироту люблю. Она не только без отца и матери, но и без бабки на меня осталась. В военные годы Ийя росла. Недокормышем. Недосмотрышем. И никто на нее ласкового взгляда не кинул.
— А мой Алешка?
— Взгляд ли это был? Может быть, только малиновый хмель да нежелание упустить то, что само в руки дается… Я не виню за это внучку. Если солнышко в ее душу не заглядывало, так пусть хоть в ней отблеск от чужого окна сверкнет.
Иван Ермолаевич забеспокоился и стал упрашивать:
— Не надо так, Адам, казнить меня за внука. Хочешь, я тебе в ноги поклонюсь?
— Ты ей поклонись. Она стоит этого. Она большего стоит. И это не дедовское умилительное славословие. Это стих, не могущий быть рожденным немощью языка моего. Это сама правда, ослепляющая величием своим.
— Адам, ты попроще. Я ведь мало учен и не так чтобы много книг прочитал, — взмолился опять Иван Ермолаевич. — Прости, что я насчет Ийиного сыночка полюбопытствовал.
— Да что ты опять, Иван, у меня прощения просишь? В ее судьбе я даже не пятое колесо. Но если бы случись при Алексее сын или дочь от Руфины Дулесовой или от какой-то другой разлучницы… Ийя не стала бы спрашивать, черен он, белобрыс или рыж, кривобок или горбат. Она бы прижала его к своей груди и назвалась матерью.
— Так и Алешка то же самое говорит, стал оправдываться Иван Ермолаевич. — Он давно его сынком своим называет. И мы его со Степанидой за родного полюбили заглазно. А Ийя даже доминать о нем не велит. Имечка не называет.
— И правильно делает, — твердо сказал Адам. — Малый дитенок не куренок. Им нельзя играть. Нужно — Алексею с Ийей о самих себе решить, а потом уж и…
— Самим о себе им решать нечего, — заговорил Иван Ермолаевич круто. — Все решено. И перерешения никакого не может быть. Это я говорю тебе. Ты меня знаешь, каков я в гневе. Если что не так, не пожалею и любимого внука от сердца оторвать. Они для меня четыре года муж и жена. Весной венчаны, любовью обручены, как и мы со Степанидой Лукиничной. Понял ты или нет этот стих?
— Да вроде начинаю понимать, — ответил все еще настороженно Красноперов.
— Как звать правнука, Адам?
— А как бы тебе хотелось, Иван?
— Мало ли как… — Иван Ермолаевич вдруг прослезился. — Не обо всем скажешь, чего хочешь, о чем думаешь.
— А ты не бойся своих желаний. Глядишь, они и сбудутся.
— Не морочил бы ты меня, Адам, дал бы ты мне челябинский адресок…
— А зачем он тебе? — спросил Красноперов, испытующе глядя из-под очков на присмиревшего Ивана Ермолаевича.
— Хочу сам поехать туда. Сам его в дом ввести. Сам!
— Ну что ж, — поразмыслил Адам Викторович, — коли такое у тебя желание, я противиться не буду. Только адреса наизусть не помню. Улицу знаю, а номера, запамятовал. Зайди в дом, там я тебе его и запишу.
Адам Викторович поднялся, не торопясь взял скамеечку и, широко шагая, направился к дому. Векшегонов рысцой побежал за ним.
Давно не бывал в этом доме старик Векшегонов. Ничего здесь не переменилось. Те же чучела птиц, жуки и бабочки под стеклом на иголках. И тот же запах.
Проведя Ивана Ермолаевича в свою комнату, Красноперов прошел в соседнюю. Это была комната Ийи. Вскоре, вернувшись, Адам Викторович сказал:
— Иваша, посиди здесь малость, а я сбегаю на трамвайную остановку. Что там ни говори, а ведь мы теперь каким-то боком родня. И хоть четвертинку, да надо распить.
— О чем разговор? Я ведь, Адам, сюда тоже к тебе не чужим человеком шел. Не изволь беспокоиться, пол-литра при мне.
Это развеселило Адама:
— Спасибо, Иван. От души спасибо. Хорошо, что ты подумал об этом… Только уж ты извини меня, в своем доме гостевой водки не пью. Я сейчас… Да и не ради ее ухожу. Еще кое-что хочу.
Оставшись, Иван Ермолаевич стал рассматривать стены, просевший от времени пол, старую кафельную печь. Все было ветхо. Отжил дом старого лесничего.
Думая о доме, Иван Ермолаевич не расслышал, как скрипнула дверь и как из Ийиной комнаты появился малыш.
— Ты кто? — спросил он.
Иван Ермолаевич оглянулся. В дверях стоял мальчик. На его головке вились крупными кольцами золотые кудри. Под писаными бровками цвели два синих василька.
«Не чудится ли?» — испугался Иван Ермолаевич и, проверяя себя, робко спросил: — Ты тут живешь?
И мальчик ответил голосом Ийи:
— Я тут не живу, а жду.
У Ивана Ермолаевича задрожали руки. Но это было не наваждение. Все же еще раз нужно проверить:
— А чего же ты ждешь тут, кудряш?
И опять зазвенел голос Ийи:
— Жду, когда мама поведет меня к папе.
— А как звать твоего папу, красавчик?
Мальчик ответил отчетливо и заученно:
— Так же, как и меня. Алексей Векшегонов. Только он Романович, а я Алексеевич.
Этот ответ ничего уже не прибавил, к увиденному и понятому минуту назад. Но как нужно было поступать и что делать дальше, Иван Ермолаевич не знал.
Схватить мальчика? Зацеловать его?
Но какое впечатление произведет это на ребенка? Не напугает ли он его своей трясущейся бородой? Нужно было спросить что-то еще, чтобы сдержать душащие Ивана Ермолаевича слезы. И он сказал:
— Хорошее у тебя имя — Алексей Векшегонов.
— А тебя как зовут?
Этот вопрос застал врасплох Ивана Ермолаевича.
— Меня? — замялся он. — А я, понимаешь, тоже, шут побери, Векшегонов.
Мальчик лукаво посмотрел на Ивана Ермолаевича и не поверил ему:
— Такие Векшегоновы не бывают.
— А какие же они бывают, Алешенька?
— Такие, которые никогда не плачут. Никогда-никогда. Хочешь, — сказал он, подбегая к Ивану Ермолаевичу, — щипни мою руку, больно-пребольно, и я не зареву. Щипай!
Иван Ермолаевич наскоро утер рукой глаза и уже совсем по-свойски сказал:
— Зачем же мне испытывать тебя, товарищ Векшегонов? Я и без того вижу, что ты стойкий мужик.
Маленькому Алеше, это очень понравилось:
— А мы, Векшегоновы, все такие… И папа, и дедушка, и пра.
