Ийя опять закрыла рукой его рот:
— Не надо, не надо ни в чем меня убеждать. Я знаю все, совершенно все. Если бы я не знала всего, то разве бы я появилась здесь!
— А кто рассказал тебе обо мне?
— Милый мой, у тебя на свете столько тайных друзей, что ты даже не можешь представить…
Ийя снова ушла от прямого ответа, глядя в беспокойную синеву его глаз, бездонных как небо. В них счастье и страдание. Веселье и отчаяние.
Такими раньше, никогда не были его глаза…
— И если я увижу, поверю, — снова стала говорить она, — что ты любишь меня… то разве мой сын не станет твоим сыном, Алеша?
— Разве ты не видишь этого?
— Вижу, солнышко мое!
— Нужно завтра же отправиться в Челябинск и привезти его… Я полюблю его… Я уже люблю и называю его своим сыном. И он никогда не будет знать, что у него был другой отец… И я… И я позабуду об этом…
Она отвернулась и заплакала.
— О чем ты, родная моя?..
— От счастья… Я верю, что ты будешь любить его. Но я мать. Я не могу, я не имею права быть торопливой… Нет, нет, не торопи меня. Пусть пройдет хотя бы месяц. Поедем навстречу весне. В Сочи, в Гагры… У меня длинный-предлинный отпуск…
Ийя снова оказалась в объятиях Алеши и снова принялась уговаривать его, теперь уже шепча ему на ушко о том, что сулит ему черноморская весна, которая может начаться для него через два дня.
В шепоте Ийи слышалось столько заманчивых радостей. В нем калиновым цветом цвели мимозы по склонам южных гор, море плескалось у их ног, весенний ветерок напевал голосом Ийи песенку о первой и единственной любви Алексея, любви потерянной и найденной им, такой огромной любви.
— Весна там, где ты, моя И. Где ты! — Он поднял ее на руках. И в доме зацвели мимозы. Ласково дохнуло море. Стены раздвинулись. Поднялся потолок. По нему плыли облака и тянулись стаи возвращающихся птиц…
Солнце припекло снег, а властная уральская зима тут же замораживала посмевшие таять белые равнины.
Зайцы, почуяв весну, забегали по солнечным угорам в торопливой заботе о потомстве. Сережа, снова уйдя в охоту, не пропускал свободного часа. Пригодился теперь дедушкин-бабушкин подарок — широкие лыжи, подбитые оленьим мехом. Шагается как в волшебных сапогах, и не страшны никакие сугробы.
Чудесно раннее, едва заметное пробуждение весны. Зимующие здесь птицы и те оживились, чуя близкую передвижку к северным гнездовьям. Туда, поближе к тундре, в низкорослые леса, где скоро наступит круглый день, где будет невпроед всякой живности, жужжащей и гнусящей, болотной и таежной.
Лес тоже как-то повеселел. Ели то и дело сбрасывают со своих зеленых лап потяжелевший снег. Полежал, и хватит. Падай на землю, чтобы потом растаять и отечь говорливыми ручейками в реки.
Хорошо бы Сереже повстречаться с волком. Для свидания с ним готов хороший свинцовый гостинец в левом стволе его ружья.
Конечно, куда лучше, если бы вместо волка встретился медведь шатун, рано разбуженный в берлоге и шатающейся теперь по голодному лесу с пустым брюхом в поисках еды. Сережа бы сумел выцелить ему под левую лопатку из одного ствола, а из другого ослепить его дробью, как это сделал в молодые года его отец, Роман Иванович.
Медвежью шкуру он бы подарил Ийе, чтобы показать всем людям и, конечно, Руфине, с каким уважением относится он к этой маленькой женщине, которую теперь во всеуслышание называет своей милой сестричкой. Он готов исполнить каждую ее просьбу. Он уже преподнес ей огромного зайца. Русака. Бабушка Стеша отлично умеет готовить зайцев. Вообще Сережа сделает все, чтобы на этот раз Ийя не разлучилась с его братом.
Не для себя. Не ради того, чтобы вернуться в покинутый домик с башней. Об этом не хочется даже вспоминать. Теперь он уже никогда не поверит Руфине. По сравнению с нею Лидочка Сперанская светлое облачко.
Между тем, он любил Руфину и радовался ее успехам на семнадцатой линии. Эти успехи начались сразу же, чуть ли не на второй день после появления там молодежной бригады и ее бригадира Дулесовой. Она работала не щадя себя, не считаясь со временем. Это был подвиг. Настоящий трудовой подвиг. Но Сережа знал, что руководило Руфиной. Зачем ей снова понадобилась слава. Но это напрасные мечты. Ничто, никто и никогда не затмит Ийю. На свете нет сил, которые могли бы разлучить ее с Алексеем.
Однако Руфина рассуждала иначе. Ни время, ни Ийя не разоружали ее. Она пойдет на все, но не расстанется с Алешей. Хоть кошкой, да при нем. Хоть тенью, да его тенью.
Для нее он не живет теперь где-то «вовне». Он в ней. Живой, осязаемый, собственный, он был как никто мужчиной и даже мужиком. Земным. Чувственным. Заповедным. Рядом с ним она ощущала себя женщиной, матерью, еще не ставши ею. И он уже был отцом не рожденных ею детей кудрявого первенца Алеши и темноглазой девочки Жени. Их нет, но если остаться одной и закрыть глаза, они будут бегать около нее по полу и даже разговаривать.
И этого отца ее детей, сильного и безвольного, забирает в свои руки какая-то блудливая сибирская бродяжка Ийка, прижившая на стороне ребенка, а до этого перебежавшая своим кошачьим бесстыдством дорогу Руфине…
Не-ет! Нужно говорить полным голосом. И пусть, на худой конец, Руфина не сумеет из ее когтей отобрать свое счастье, но она хотя бы откроет Алексею глаза.
Решив так, Руфина искала случая поговорить с Ийей. Случай этот представился на улице. Руфина шла на завод. Ей встретилась Ийя с ворохом покупок, она явно шла к Векшегоновым.
— Ийя, извини меня, — остановила ее Руфина, — я должна поговорить с тобой. Я должна сказать тебе, что твое поведение, твоя охота за Алексеем вызывает возмущение.
— Чье? — спросила Ийя.
— Очень многих… И мое, — ответила Руфина. — Я прошу тебя, если ты честный человек, оставить Алексея.
— Для кого? — снова односложно спросила Ийя.
— Для той, которая достойнее тебя и нужнее ему.
— Я такой не вижу, Руфина, — будто сожалея, ответила Ийя. — Такой могла бы стать ты, но для этого тебе нужно заново родиться.
Тут Ийя покосилась на башенку дома, торчащую за высоким дулесовским забором. Руфина теряла самообладание:
— В Сергее я тоже любила Алешу. А не изменяла ему… Ты понимаешь это или не понимаешь?
— Нет, я этого не понимаю, Руфина, и не пойму, если ты не скажешь, что такое измена и с чего она начинается. С мыслей ли, добродетельно обращенных к другому человеку… Например, к Мише Демину. С поцелуев ли, носящих самый безвинный характер. С обещания ли прекрасному юноше стать его женой и совместного строительства дома для своей будущей семьи… Я не знаю, с чего, по-твоему, начинается измена.
У Руфины побелели губы, и она сказала, цедя сквозь зубы:
— Ты уже видала виды, Ийя. Тебе лучше знать, что измена одному человеку это брак с другим человеком. Каким бы ни был этот брак. Хоть вагонным.
— В таком случае, Руфина, Алексей женат на мне задолго до его предполагаемого второго брака с тобой. И не ты на меня, а я на тебя должна быть в обиде… Не так ли?
Руфина уже не могла далее сдерживаться. Ее теперь не узнала бы и родная мать. Руки ее дрожали. Она, не помня себя, крикнула:
— Мне хочется плюнуть в твое бесстыдное лицо!
— Плюнь, если тебе будет легче, а не тяжелей, когда ты придешь в себя.
Руфина отвернулась и заплакала. Ийя подошла к ней и сказала:
— Не надо так ронять свое достоинство. На улице еще очень светло. Идут какие-то люди… Они плохо подумают о тебе… Рассмейся!
Мимо проходили соседи. У Руфины хватило ума, и она сказала:
— Ты рассмешила меня до слез. Прощай! — И, сверкнув глазами, пошла в сторону завода.
Отношения были выяснены.
Уличный скандал стал известен Степаниде Лукиничне, хотя о нем ничего и никому не сказала Ийя.
Не стала размышлять Степанида Лукинична, как быть а что надо делать. И часа не прошло, как она появилась у Дулесовых.
— Каким это ветром? — выбежала к ней — навстречу Анна Васильевна.
— Худым, Анна, ветром, — ответила Степанида Лукинична и без «здравствуй» начала: — Анна, попридержи язык своей дочери. Жалеючи говорю. Ийя Сергеевна теперь моя внучка, а я за внуков умею стоять.
— Да о чем ты, Степанида Лукинична? Что такое сделала моя Руфочка?
— У нее спроси, если, в самом деле, не знаешь. Спроси, а потом скажи, что если она хоть одно худое слово молвит про Ийю Сергеевну, если хоть один раз вздумает заговорить с ней, тогда я начну разговаривать. А я старуха запасливая, памятливая. И если надо будет, у меня найдутся клейкие и несмываемые слова. И коли уж они скажутся, то, полагаю, Руфине Андреевне трудно будет жить не только на нашей улице, но и в нашем городе.
Постояв у порога, поразмыслив о чем-то, Степанида Лукинична хотела было уйти, но задержалась:
