С секретарем партийной организации Андрей Ильич встретился в помещении партгруппы — одной из комнат подвального этажа, некогда служившей бомбоубежищем. Сухов сидел в глубоком кресле с тем важным видом, какой придают себе зеленые юнцы, когда выполняют обязанности взрослых, — и подчеркнуто спокойно выслушал Сорокина.
— Хорошая идея, не спорю, — деловым тоном произнес он, — но я этим заниматься не буду. Теория Фикера никогда не привлекала меня. Эта лженаука никому не нужна.
Сорокин просил его не спешить с приговором, научные вопросы решаются опытом, наука не мирится с предвосхищением. Надо объективно изучить материал и уж потом решать.
Эти доводы не произвели на Сухова ни малейшего впечатления. Он повторил, что всегда был противником применения экстракта, не раз говорил об этом Якову Гавриловичу и доводил до сведения партийного бюро. Он отказывается иметь дело с препаратом Фикера, пусть им займутся другие, хотя бы сам Студенцов.
Сорокин говорил, что он не ищет ни сторонников, ни противников экстракта, ему нужны беспристрастные люди, способные честно исполнить свой долг и без предвзятости выяснить действенность лекарственного средства.
Сухов почувствовал себя уязвленным, разговор о «предвзятости» и «беспристрастии» показался ему обидным намеком, чем–то вроде посягательства на авторитет секретаря. Поэтому сдержанность покинула молодого человека, звонкий голос зазвучал решительно, резко, и выражение лица стало непроницаемым.
— Не убеждайте меня, я не уступлю. Пусть этим итальянцем займется кто угодно, мне не до него.
Он упрямо мотнул головой, словно стряхивая с себя все, что может его заставить изменить свое мнение.
— Я все–таки думаю, что именно вы мне поможете, — с нерушимым спокойствием продолжал Андрей Ильич. Упорство Сухова не нравилось ему, но забавляла непосредственность молодого секретаря. — Ведь вы руководитель партийной организации, наш первый советник и друг.
Эти слова почему–то вовсе расстроили Сухова. То ли ему послышалась скрытая ирония в словах Андрея Ильича, то ли он все еще не простил ему обидных намеков, он опустил голову, как это делал обычно, прежде чем перейти от обороны к нападению, и его маленький, резко выгнутый подбородок дрогнул.
— Помимо того что я секретарь, я — диссертант, позвольте и мне заниматься собственным делом. Мне двадцать шесть лет, а я все еще топчусь на месте. — Он еще что–то хотел добавить, но вовремя остановился. — И почему вы обратились именно ко мне, мало ли у нас ординаторов?
Последние слова, произнесенные тоном обиженного ребенка, свидетельствовали о том, что в душе молодого человека наступил истинный разлад.
Сухов был собой недоволен. Он не сумел достойно себя повести. К чему было говорить о своих летах, неудачах в науке. Что подумает теперь Сорокин, посмеется, пожалуй, и будет прав! Удрученный этими мыслями, молодой человек еще ниже опустил голову, и голос его с верхних тонов соскользнул вниз.
— Я занят своей диссертацией, ваша тема не имеет к ней отношения.
— Ошибаетесь, Николай Николаевич, — останавливает его Сорокин. — Вы изучаете влияние наркоза и анестезии на состояние больных, у нас больше двухсот оперированных с результатами трехлетней давности. Чем не материал для сравнений?
В этот момент самым тяжким испытанием для Сухова были спокойный, уверенный голос и благожелатель–ная улыбка Андрея Ильича. Ему было бы легче, если бы Сорокин его отчитал или сказал что–то резкое.
— Мы должны наконец решить, следует ли нам пользоваться экстрактом Фикера или отказаться от него. Нельзя мириться с тем, что прекрасные изобретения наших людей не находят себе приложения, а непроверенные средства занимают их место в клинике. Нельзя бесконечно повторять чужие идеи и жить чужими делами, у нас есть свои, а там, где их нет, надо работать и создавать.
Теплые ли нотки, звучавшие в речах Сорокина, воспоминание ли о собственных невзгодах, связанных с диссертацией и сопротивлением Студенцова, или чувство признательности к тому, кто в споре не воспользовался слабостью противника и словно не заметил ее, растрогали молодого человека. Он с благодарностью взглянул на собеседника и промолчал.
— Всякий раз, когда мы отметаем научную ошибку или отживший метод лечения, — тем же убеждающим тоном продолжал Сорокин, — мы освобождаем место для новых идей, поднимаемся выше в собственном мнении и в глазах окружающих. Одному мне такой труд не под силу, и я вас прошу мне помочь.
Это был дружеский призыв потрудиться сообща против косности привычки, за утверждение всего, что ново и полезно для науки. Сердце Сухова не выдержало, и он протянул Сорокину руку.
— Уступаю, Андрей Ильич, помогу вам. А что касается метлы, то маленькой не обойтись. Знали бы вы, какие работы не могут пробиться к цели! Я знаю одну диссертацию, второй год она лежит у Студенцова, какие в ней идеи, факты, материалы, — настоящая программа лечения рака. Дали бы ее нам, и мы бы чудес натворили.
— И до диссертации дойдет, дайте с одним делом управиться.
Со Степановым договориться было проще и легче, Сорокин напомнил ему их недавнюю беседу в дежурном помещении клиники:
— Вы мне говорили, Мефодий Иванович, что не раз наблюдали, как действие экстракта приводит к резким сдвигам в состоянии больных. Мы располагаем интересным материалом, который, возможно, ваши наблюдения подтвердит.
Сорокин изложил свои планы, попросил помощи и был озадачен внезапной переменой в поведении Степанова. Заложив руки назад, он стал медленными шагами кружиться по помещению и время от времени немилосердно теребить свою бороденку. Прошла минута, другая, прежде чем он заговорил:
— Я действительно вам говорил, но это была неправда. Экстракту селезенки как лечебному средству я не нридаю никакого значения. У меня не было другой возможности вывести Елену Петровну из психического шока, и я убедил ее вести наблюдения над собой… Вы помните, конечно, какая перемена произошла с больной. Надо было бы тогда сказать вам правду, но я опасался, что вы проговоритесь… Простите меня, я иначе не мог.
Он вздохнул, прошелся по дежурной комнате и тяжело опустился на стул. Он морщил лоб, качал головой и слабо усмехался, словно мысленно продолжал прерванную беседу.
— Болезнь Елены Петровны чуть с ума меня не свела, — прерывающимся шепотом продолжал он. — Вы слышали, должно быть, что жена моя умерла от рака. Это было давно, скоро семь лет, а я лишь в последние годы начал приходить в себя от моего горя. Около Елены Петровны меня стали одолевать старые воспоминания. Точно так лежала моя Анна, так же страдала и молчала, — сплошное «так же». Бывать у Елены Петровны становилось для меня испытанием. Я старался при обходе не глядеть на больную, а в голове вставали воспоминания: «Моя Анна точно так же две недели не заговаривала и не хотела меня видеть…» Я должен был оживить Елену Петровну, устранить это сходство или уйти из отделения. Тогда я придумал эту хитрость… Прошу вас, пожалуйста, не сердитесь. Охотно помогу вам в вашем деле — ни труда, ни времени не пожалею.
Андрей Ильич пожал ему руку и, чтобы скрыть волнение, поспешил уйти.
Регистрационные карточки и истории болезней были сопоставлены; каждую запись изучили и проверили, подоспели материалы из других городских больниц.
Настало время подводить итоги. Они были неутешительны. Немногие из этих больных остались в живых.
С этими сведениями Андрей Ильич решил обратиться к Михайлову. Рассказать ему о том, как нелегок был труд, что только стараниями врачей и сестер удалось добиться истины. Его работа велась не по правилам, вне плана института, без ведома заместителя по научной части, — ничего не поделаешь, иначе было невозможно.
Встретиться с Михайловым оказалось делом нелегким. Завидев Андрея Ильича, он спешил ускользнуть, а будучи застигнут на месте, затыкал руками уши и со стоном молил:
— Не могу, избавьте, не могу. Сегодня последний день моей жизни. Если я не сдам отчета в академию, меня повесят.
Или он взмахивал рукой, как птица сломанным крылом, и шепотом говорил:
— Только не сегодня, с меня Яков Гаврилович шкуру спустит, если я не выполню секретного поручения.
Разговор наконец состоялся. Они стояли друг против друга в углу коридора, куда Андрей Ильич втиснул Михайлова.
— Я не могу по вашей милости, — сердился Сорокин, — рассказать о нашей работе директору, ведь я обязан раньше вам доложить.
Дородный человек с бледным лицом и пухлыми бакенами многозначительно улыбнулся. Его улыбка могла возникнуть всегда и по всякому поводу. Выслушав Сорокина, он выразил на лице недоумение, скоро сменившееся чем–то напоминающим удовлетворение. Голосом столь же неопределенным, как и его чувства, он сказал:
