— Немыслимое дело, Ваня. Довела себя женщина буквально до болезни. Прикажи ей официально хоть один вечер ничего не делать и одну ночь совершенно не заниматься. Есть пределы всему.
Наутро Сидоров премировал Антонину, Вишнякова и Сивчука билетами в цирк.
— Развлечешься! — сказал он, глядя мимо Антонины. — Подумаешь — ах, как бы этот наездник не упал! И красиво там…
Билеты были вручены торжественно всем троим в служебном кабинете Сидорова.
— Надеюсь, вы оправдаете эту награду, — сказал Сидоров. — Уверен, что делом докажете…
И нельзя было понять — шутит он или серьезно.
Антонина не успела пообедать — так ее торопили Вишняков и Сивчук. Явились в цирк, как и следовало ожидать, первыми. Антонина сразу пошла в буфет — очень хотелось есть, а старики отправились побродить.
Острый запах работы — опилок, кожи, лошадей — удивил и обрадовал их. Все выглядело таинственно и прочно. Все было прилажено, как на заводе, — всерьез.
Не торопясь, они погуляли по коридору, дошли до таинственной решетки и поглядели куда-то «туда».
«Там», высунув длинный и красный язык, сидела собака.
— Ры-жик! — позвал Леонтий Матвеич приторным голосом. — Тобик, Милка…
— Шарик, — подсказал повар, — Жучка…
Собака сидела, не шевелясь, красивая, черная, с блестящими глазами. Внезапно она поднялась и ушла, даже не поглядев на них.
Потом они на секунду остановились возле двери уборной и решили зайти, хоть им и не было нужно. Маленький старичок в форме объявил им, что они «почин», и очень за ними ухаживал. Леонтий Матвеич вычистил щеткой штиблеты, а Вишняков наново повязал галстук перед косым зеркалом.
Антонина в буфете пила чай.
— Не соскучились, — спросил Вишняков, садясь, — мы вас покинули?
— Нет, ничего, — сказала Антонина.
— Ну как же «ничего», — возразил Сивчук, — но мы извиняемся. Пивца можно вам предложить?
— Не хочу, спасибо.
— А может быть?
— Нет.
Им подали пива и бутербродов с колбасой салями. Они пили молча, дуя на пену и изредка покашливая.
— Хорошее пиво, — молвил наконец Вишняков, которому всегда все казалось лучше, чем Сивчуку, — свежее…
— Ничего пиво.
— Еще возьмем?
— Возьмем.
Сивчук постучал кружкой по столу и показал два пальца. — Пару, — сказал он, — небось горошку нет?
— Извиняюсь, нет.
— А сушек?
— Извините, тоже нет.
— Что ж, разве трудно их испечь? — сурово спросил повар. — Ведь сушка — дело нехитрое?
Официант пожал плечами и ушел, гремя пустыми кружками.
Народ прибавлялся; теперь они не одни сидели в буфете, все столики были заняты. За пивом и за квасом вытянулись предлинные очереди. Запахло духами, пудрой, зашелестел шелк, стало шумно и весело, воздух точно погустел от табачного дыма. Кто-то успел уже поссориться, кто-то измазал женщину кремом от пирожного и не извинился, кто-то сбежал, не заплатив денег.
— Что ж, не пора ли? — спросил Сивчук. — Как вы считаете, Антонина Никодимовна?
— Пойдемте.
Она вынула кошелек, чтобы расплатиться за чай и бутерброды, но старики не позволили платить, как она ни просила.
— Нет, нет и еще раз нет, — говорил повар, — вы нас обижаете. Позвольте уж нам расплатиться за даму. Спрячьте, пожалуйста, свой кошелек, не обижайте нас.
На полутемной арене служители в форме граблями разглаживали песок. Скоро должно было начаться. Затрещали звонки. Острее запахло лошадьми и кожей. Вот высоко над ареной появились музыканты. Каждый из них пробовал свой инструмент — веселые, бессмысленные звуки дождем летели вниз. Ударил барабан — барабанщик, и тот настраивался. Лязгнуло железо. Сивчук и Вишняков не знали, что это такое, но все же перемигнулись — бывают же, мол, инструменты! Зачирикали скрипки.
— Скрипка, — молвил Сивчук и кивнул наверх, — слышишь?
Они посадили Антонину посредине, сами сели по бокам.
Рядом с обеих сторон сидели премированные текстильщицы-ударницы. Это были хорошие места, лучшие места в цирке, они никогда не продавались просто так в кассе — на каждом кресле висела табличка: «Кресло ударника», и люди, садясь в эти особые кресла, непременно чувствовали себя немного сконфуженно, немного гордо и немного неловко. «Вот черт, — говорили они, — даже надпись!» — и улыбались, покачивая головами.
Сивчук и Вишняков сидели, окруженные женщинами, и поэтому разговаривали не совсем обычно, а несколько возвышенно, ввертывая «словечки» и вспоминая «случаи».
— Я вот тоже через Вену однажды проезжал, — говорил Вишняков.
— На Западе все так, — согласился Сивчук, — ужас что.
Женщины прихорашивались, смеялись, обсуждали какие-то свои фабричные события. Их было очень много, но среди них не было ни одной молодой. Это были пожилые, хорошие, веселые женщины.
Они причесывались, передавая друг другу гребешок, что-то ели, принесенное с собою.
Но у них не было программы.
— Могу сказать, — сказал Сивчук, — пожалуйста!
Он прочел всю программу от начала и до конца.
— Дирекция оставляет за собой право, — сказал он в заключение, — заменять один номер другим, — и лихо поглядел на Антонину.
Когда над ареной зажглись большие желтые лампы, когда служители выстроились у бархатного занавеса, когда грохнула музыка и сверкающий луч прожектора метнулся по опилкам, Сивчук вдруг привстал и во всю силу легких шикнул на неугомонную публику.
Только двое мужчин занимали кресла ударников — он да Вишняков. Остальные — беззащитные женщины.
И он почувствовал себя полководцем. Он командовал полком ударников. Он был главным в этих креслах. Тут сидели не просто так, а премированные. И никто не имел права мешать им.
Сначала работали Сержи.
В блузах с зелеными полосами, в легких шапочках, они ездили на конях по кругу, покрикивали свои непонятные слова, прыгали, кувыркались, опять прыгали и вдруг вскакивали на коней, ездили стоя, садились, отдыхали.
Кони шли галопом, пофыркивая, всхрапывая.
Потом маленький белокурый мальчик, семеня по арене, бежал за огромным белым конем, как мяч взлетал на него, вновь спрыгивал, музыка играла чаще и чаще, другие Сержи орали и хлопали бичом как одержимые и сразу оказывались на одной лошади — маленький мальчик, девушка и три здоровых парня.
Они ехали и улыбались.
Это было очень красиво и непонятно: кричали, кричали — и вдруг сидят и улыбаются.
Музыка становилась тоже особенной. «Ничего, — говорила она, — это у нас так всегда. Они еще и на головах друг у друга ездить будут, не беспокойтесь! Вы их не знаете. Они еще задом наперед ездить будут. Они все умеют».
Им несколько мешал клоун Павел Алексеевич, но это было, пожалуй, ничего. Он их веселил. Он к ним приставал, ему очень хотелось поездить верхом, но он еще не умел.
А кони шли по кругу, вздымая копытами опилки, кося глазами и пофыркивая.
Когда кони ушли, появился Коко.
Он шел на охоту.
Он был знаменитый охотник.
Он был такой свирепый и яростный охотник, что его глаза под очками загорались.
— Электричество, — пояснил Сивчук, — из карманов проведено. — И добавил загадочно: — Циркулирует!
Коко шел на охоту.
Он гремел своими башмаками.
Но ему не удалось убить льва.
Он убил какую-то гадкую тварь величиной с крысу, у него разорвалось ружье, он был очень рассержен. Потом он боялся.
И так как над ним очень смеялись, то Павел Алексеевич ему начал завидовать.
Павел Алексеевич делал ему пакости.
А огромный цирк с каждой секундой работы клоунов все лучше и лучше понимал, что Коко и Павел Алексеевич — это не просто так, а это на кого-то похоже, что вот эти два клоуна заставляют вспомнить какие-то случаи, какие-то истории, какие-то дрязги, жадность, гадкую чепуху, и что дело тут вовсе не в шариках и не в свечах, а в гораздо большем, и что это не глупо, а умно, и что это очень хорошо.
Цирк хохотал во всю свою огромную веселую глотку и хлопал могучими, широченными ладонями.
— Бис! — кричал Сивчук. — Бис! — И, перегибаясь через Антонину, толкал Вишнякова, чтобы он тоже кричал, но повар кричал и так во всю силу.
Маленький, худенький человечек вышел с собакой.
— Та самая, — узнал Сивчук, — она там сидела.
Худенький человечек сказал, что его собака — математик, разложил вокруг нее десять дощечек с цифрами и предложил зрителям задавать собаке задачи.
— Два плюс три! — крикнул Сивчук, тотчас же сконфузился, но опять крикнул: — Два плюс три! Согласно смете.
Худенький человек, легко шагая, подошел к барьеру, за которым сидел Сивчук, и спросил, глядя прямо ему в глаза:
— Вы хотите, чтобы моя собачка прибавила к двум три?
— Так точно.
Собака обежала дощечки с цифрами, выхватила дощечку с цифрой «пять» и показала ее публике.
