располагались на столе в строгом порядке, чистенькие, хорошо сбереженные, хотя, возможно, за все двадцать три года, что проработал в депо Савич, он не сменил на своем столе ни один из этих предметов. И, наверно, в ночь на воскресенье, уходя из бухгалтерии в последний раз, он сделал то же, что делал всегда, когда уходил отсюда: смахнул со стола соринки, вытряхнул в корзину содержимое пепельницы, поставил ее точь-в-точь на прежнее место и в прежнее положение, поправил счеты и другие сдвинувшиеся предметы, придвинул вплотную к столу стул — так, что спинка стула аккуратно пришлась посредине стола.
Александр Игнатьевич — он третьи сутки как приехал в Крутоярск-второй — уже достаточно много знал о Савиче. Это был исполнительный, безотказный, как машина, труженик — само усердие и само бескорыстие.
Был.
Экономисты управления дороги спустили в депо слишком жесткий финансовый план. Они не учли всех трудностей реконструкции, а главное, не предусмотрели полностью, как возрастут в период смены локомотивов расходы на зарплату. Паровозники учились на курсах переподготовки, уезжали в другие депо за опытом, а вместо них здесь, в Крутоярске-втором, кто-то должен был работать.
Савич слал в плановый отдел протесты, но там, в надежде, что как-нибудь обойдется, старались не обращать на них внимания: пересмотр финансового плана — хлопотное, канительное дело. А рабочим надо было платить. Савич выворачивался — брал вперед премиальные, командировочные и иные деньги, показывал дутую экономию топлива, шел на другие приписки.
Банковские ревизоры докопались до его манипуляций. Сообщили начальнику дороги, и тот, вызвав Таврового и Савича, в горячке бросил в лицо бухгалтеру: «Мошенничество!»
Теперь, когда Александр Игнатьевич достаточно хорошо понимал — хотя и ни в какой мере не прощал — поступки Савича, ему предстояло позвонить в управление, открыть начальнику дороги глаза на правду. Тяжелая задача. Начальник дороги был горяч, но справедлив, к себе строг. Каково-то будет ему увидеть себя в ряду невольных виновников гибели человека.
Конечно, он обрушится на плановиков, хотя на душе у него вряд ли станет от этого легче. Александр Игнатьевич и сам испытывал злую потребность немедленно позвонить плановикам и сказать им несколько крепких слов. Но самая настоящая ярость поднималась в нем, когда он думал еще об одном действующем лице этой печальной истории — Федоре Гавриловиче Тавровом.
Соболь откладывал решающее объяснение с ним. Сейчас он намеревался пойти в его кабинет, чтобы позвонить начальнику дороги, и предвидел, что именно сейчас объяснение состоится.
Александр Игнатьевич еще раз посмотрел на окошечко под надписью «Главный бухгалтер». Ему живо представился склонившийся над столом сосредоточенно занятый человек с очень сутулой, почти горбатой спиной и клинообразной бородкой; представилось, как он пишет, листает бумаги, щелкает на счетах.
Рассказывали, что Савич редко уходил из бухгалтерии раньше десяти — одиннадцати часов вечера. В последнюю ночь он проверил расчеты за уголь, который выдавался работникам депо для отопления квартир, привел в порядок документы кассы взаимопомощи, написал пояснительную записку к деньгам, собранным на вспашку коллективных огородов. Конечно, он делал это не только потому, что не хотел оставлять после себя хвосты: пояснения, пометки этого человека легли на бумаги как отчетливая печать его изумительного бескорыстия.
Тавровый встретил заместителя начальника дороги беспокойным, щупающим взглядом. Он тоже предчувствовал решающее объяснение.
Александр Игнатьевич закурил, поискал глазами, куда положить спичку. Тавровый пододвинул к нему пепельницу.
Перед основательным, массивным Федором Гавриловичем худощавый, подобранный заместитель начальника дороги выглядел мальчиком. Усевшись, они оба положили руки на стол. Пальцы Александра Игнатьевича, подвижные, тонкие, с красивыми, выпуклыми продолговатой формы ногтями, вращали спичечную коробку; пальцы Федора Гавриловича, большие, пухлые, с ногтями, заплывшими едва ли не со всех сторон, короткими, будто обрубленными, барабанили по настольному стеклу.
Соболь решил не тянуть.
— Скажи, Федор Гаврилович, ты уверен, что имеешь право оставаться здесь после всего, что случилось?
— Это как это?.. Что именно случилось?
— Хм… Что ж, изволь. Во-первых, тебя забаллотировали в партбюро, а во-вторых — Савич.
— При чем тут Савич?
— Брось! Ну что ты в самом деле — я же не маленький.
— Александр Игнатьевич, давай, знаешь, так, официально. Опираться на факты. А намеки, предположения — это, знаешь, не пройдет.
— Конечно, вина твоя ускользает. Ее не ухватишь, как собаку за хвост.
— Александр Игнатьевич, я попрошу!..
— Не верю, что ты ни о чем не догадывался.
— А я официально заявляю! Что я, свят дух? Принял производство — черт ногу сломает. Нахозяйничал тут ваш Лихой. Только мне и делов что в бухгалтерии штаны протирать.
— И все-таки не верю.
— Ну знаешь!..
— Но даже если предположить, что ты действительно ничего не подозревал, ты все равно должен был принять на себя хотя бы половину удара. В конце концов, Савич не ради своего кармана выворачивался. А ты начисто отмежевался от него. Бросил в одиночестве. Представляю, как ты вел себя после разноса у начальника дороги. Небось в разных купе сюда ехали?
— Все догадки строишь. Факты где, факты?
— Я не следователь.
— Ну и передавай, передавай дело следователю. Официально.
— А совесть твою на очищение кому передать? Не понимаю, как ты можешь ходить здесь, людям в глаза смотреть?
— Александр Игнатьевич!
— Не кричи. Я по особому праву с тобой разговариваю. Ведь это я тебя сюда посадил. Не очень-то приятно вину с тобой делить, перед женой Савича, перед тремя сиротами.
Тавровый подскочил в кресле:
— Вы что? Вы что говорите-то! Я буду жаловаться. В партийные органы. В министерство поеду. С больной головы на здоровую валите. Непосредственно у себя разберитесь, в управлении, в плановом отделе.
— Ишь ты, какой громкий стал! — Соболь усмехнулся горько. — Как же, депо сейчас в славе. Крутоярские тепловозники повсюду гремят. В газетах о них пишут. В «Гудке»! Еще бы тебе не храбриться за их спиной.
— То есть как это за их спиной? Да я день и ночь. Как лошадь в мыле.
— Что ж тебя при выборах партбюро так плохо оценили?
— Потому что я не Лихой. Порядок навел. Принципиально. Разгильдяям, болтунам поблажек не даю.
— А Лихошерстнов, значит, давал?
— Им хоть апостола посади, все равно Лихого вспоминать будут. Свой в доску.
— Однако Овинского не прокатили. Тоже ведь новый человек… Нет, Федор Гаврилович, я, брат, тертый-перетертый, кое в чем разбираюсь. Конечно, не мне решать. Посадить тебя сюда было легко, а вот как сейчас быть? Попробуй поставь вопрос перед министерством. Вы что, скажут, спятили? Полгода не прошло, как назначили человека. Депо, скажут, поднял. Да-а, сейчас тебя голыми руками не возьмешь. Но мнение свое о тебе я где надо и кому надо выскажу. Хоть это я тебя сюда рекомендовал, но выскажу. Черт с ним, пусть падет
