— Разве только до Павлограда? — вскинулся Леня. — У нас говорят, что почти до Днепра, так что скоро, должно быть, не Донбасс уже будет, а Днепродонбасс!
— Возможно! Вполне возможно! А рядом Криворожье с железом, Никополь с марганцем, — вот это будет — знай наших! — воодушевился Матийцев и снова протянул руки к Гале и усадил ее к себе на колени, а когда услышал от нее свое же:
— Вот это будет, — знай наших! — приложился щекой к ее голове и проговорил проникновенно:
— Быть, быть тебе лаборанткой в Днепродонбассе!
— Однажды меня судили, — заговорил Матийцев, когда вернулась уже няня и взяла Галю. — Это давно было, еще до войны, — судили в первый раз в моей молодой еще жизни. Тогда в первый раз узнал я, что такое прокурор был в старом царском суде, а до того не имел о нем ясного понятия. И вот тогда же в первый раз я увидел энтузиаста революции, большевика, хотя ему было всего-то не больше семнадцати лет. Он был ссыльный, но бежал из ссылки и жил как птица небесная. Я и виделся-то с ним недолго, и прошло с того времени, — ведь перед войной это было, — лет, должно быть, восемнадцать, а все-таки отчетливо я его помню. Погиб, должно быть, от пули, от тифа, от голода, — мало ли от чего можно было исчезнуть с лица земли в такие годы. А вот из памяти моей не исчез… Иногда вспомню его, и больно станет… Нет, скверная штука бывает иногда — память. А сейчас я его вспомнил, глядя вот на вас, Таня: он тоже был, как мне говорил, из Крыма, — ваш земляк, значит; Колей звали. Отец его был там военным врачом, — так он мне говорил. Ведь это он меня, инженера Матийцева, сделал революционером Даутовым. Он мне и фамилию эту придумал, и паспорт на имя Даутова достал. Помню, я тогда спросил его: «Что же это за фамилия такая, Даутов? Дагестанская или осетинская?» — «Э-э, чья бы ни была», — сказал Коля. «Я потому это спрашиваю, — говорю, — что, кроме как на русском и не бойко на немецком, ни на каком языке не говорю… Даже во французском слаб, а не только в каких-то дагестанских, осетинских». — «Ах, вот вы о чем, — улыбнулся Коля. — Нет, этот Даутов говорит только по-русски. Да ведь и Даутов, что же в этой фамилии дагестанского? Оканчивается на „ов“, как Иванов и Петров. Нет, это фамилия надежная. В партию большевиков входить вам неминуемо. Ведь не думаете же вы, что вас оставят инженером на вашей шахте после вашей защитительной речи шахтеру Божку. Наивность! Вас, разумеется, турнут… Словом, должен я вам сказать, что сегодня вы на вашей инженерской карьере поставили крест, и это очень хорошо вы сделали!» Вот так было дело.
Матийцев с минуту помолчал, глядя куда-то мимо Тани, и затем сказал с теплотой душевной:
— Эх, Коля, Коля! Коля Худолей!.. Какой был парень, — кремень! Гимназист, юноша был, а как глубоко понял жизнь! И как ясно разглядел свою в ней, в этой жизни, дорогу — вот что меня в нем удивило.
— Худолей?.. Николай Иванович, может быть? Вы не помните его отчества?
— И помнить не могу, так как он не сказал. А что? Вот вы сказали — Николай Худолей. Разве вы знали такого?
— Николай… Иванович, кажется… Ну да, Иванович. Такого я видел… то есть даже у него на приеме был. Но, может быть, однофамилец?.. И вы ведь говорили, он гимназист был в тринадцатом году, а этот… Тому, значит, сколько же может быть, по-вашему, лет… лет тридцать с чем-то…
— Да, тридцать… с небольшим…
— Ну, а этот уже седой, голова седая… Лицо, пожалуй, моложавое еще, а голова совершенно седая…
— Худолей в Москве? — радостно изумился Матийцев.
— Да ведь, может быть, это не ваш, а какой-нибудь однофамилец, — махнул в его сторону кистью руки Леня.
— Или родственник, — добавила Таня.
— Кабы родственник, — оживился Матийцев. — Через родственника и самого-то Колю отыскать можно бы.
— Попытка, конечно, не пытка, — согласился Леня. — Служебный телефон у этого Худолея, разумеется, есть, — если он только остался в Москве, — в абонентной книге найти можно, только в учреждениях теперь кого же найдешь? Впрочем, может быть, есть и домашний.
— Давайте искать, — поднялся Матийцев. — Кстати, ведь имя и отчество в абонентной книге должны быть, — хотя бы инициалы.
— Посмотрим, — равнодушно сказал Леня. Телефон в квартире Лени стоял на столе в передней, а толстая в желтом переплете книга абонентов висела на стене над ним. Матийцев энергично принялся листать книгу. Наконец, торжественно оповестил:
— Ну вот, видите, Леонид Михайлович, видите, есть! Есть Худолей Эн И!
— Вполне может быть, конечно, что и племянник, и дядя — оба Николаи, но может быть дядя и Никодим, и Никандр, и Никанор, и даже Никтопилион, наконец, — старался держаться полного беспристрастия Леня, но Матийцев уже взялся за трубку, набрал номер телефона не служебного, а домашнего.
Сочтя неудобным для себя слушать разговор Матийцева с Худолеем, Леня плотно притворил дверь и ушел из передней и только тут, оставшись с глазу на глаз с Таней, обнял ее и сказал:
— Повезло-таки тебе найти своего Даутова.
— Вечером мама получит от него телеграмму, — отозвалась на это Таня и, подняв на мужа глаза, добавила: — Если только не будет уже поздно…
Леня понял ее и сказал:
— Молния, — значит, через какой-нибудь час получит.
Таня прижалась головой к его локтю и прошелестела, как бы извиняясь перед матерью:
— Давно бы я могла его найти, если бы знала, что он теперь уже не Даутов!
А в это время из передней доносился до них даже через дверь голос Матийцева, излишне громкий:
— Ну вот, ну вот, а мне тут сказали, что вы старичок, седенький, лет за пятьдесят.
Леня прислушался и тихо заметил:
— Кажется, случилась сегодня еще одна находка. Ты слышишь, Таня, Александр Петрович уже говорит ему свой адрес и номер телефона.
Минуты через две Матийцев вышел к ним с яркими глазами на улыбающемся во всю ширь лице.
— Вот видите, как все иногда просто бывает в жизни. Оказалось, ваш Худолей и есть тот самый Коля, гимназист, мой крестный отец, и меня хоть и не сразу, все-таки припомнил, и лет ему столько, сколько быть должно — тридцать пять, а поседел он еще во время гражданской войны. Значит, пришлось побывать в переплетах жизни. — И, уже переменив тон, оживленно предложил: — Вот что, друзья мои: завтра — воскресенье, значит, выходной. Придет ко мне в гостиницу он, Николай Иванович, приходите-ка и вы оба, а? У меня и пообедаем все вместе. Идет?
Таня поглядела на него пытливо, вспомнит ли он теперь, собираясь уходить от них, о той, кому послал телеграмму, и ей сразу показалось неоспоримо добрым знаком, когда он, точно поняв ее взгляд, добавил:
— Кстати, вы мне, Таня, покажете ответную телеграмму вашей мамы.
«А если телеграммы никакой не будет», — подумала Таня, но сказала оживленно и радостно, обращаясь к Лене:
— Пойдем, а?
— Ну что ж, еще раз встретимся с Худолеем, — согласился Леня, и только после этого Таня с большой верой в свои слова сказала Матийцеву:
— И телеграмму от мамы непременно вам принесу!
Однако после ухода Матийцева ей стало как-то тоскливо, она убрала со стола, помогая няне; испуганно перекладывала потом книги на этажерке, пытаясь отвлечься; возилась с Галей и ее куклой, а какое-то ревнивое чувство рисовало перед ней лицо Матийцева там, на улице, когда она сказала ему, кто она такая, и то же лицо, каким она видела его только что, когда нашелся этот самый Худолей. Как сияло теперь это лицо! Гораздо, гораздо больше было в нем радости, — так решила про себя Таня, и это казалось ей горькой обидой, — не за себя, за мать. Еще утром в этот день они с Леней наметили в семь часов вечера идти в театр на новый спектакль, но не пошли: тревога Тани передалась и Лене. Около одиннадцати они уже укладывались спать, но тут раздался звонок у двери.
— Что? — спросила с замиранием сердца Таня.
— Телеграмма Слесаревой, — ответили ей за дверью, и Таня поняла, что это ей от матери, — значит, она жива. В телеграмме было всего несколько слов, но каких слов!
«Милая Таня, ты сделала меня счастливой, здоровой. Передай мой сердечный привет товарищу Даутову».
1
Удача, как говорится, окрыляет. Если бы Таня не боялась разбудить свою маленькую дочку, она кружилась бы по комнатам. Долго не могла она уснуть, но встала утром деятельной и веселой.
— Вот так день оказался вчера! — говорила она няне. — То шли себе дни один за другим, как им полагается, и ничего особенного не случалось, а то вдруг сразу две находки.
— Оторвите вчерашнее число да спрячьте на память, — посоветовала няня, кивнув на стенной календарь.
— И правда ведь! Как же это я! — вскрикнула Таня; проворно оторвала листок с числом, прочитала все, что на нем было написано (о происхождении жизни на земле от угольной кислоты), и спрятала в свой письменный стол, который был значительно меньших размеров, чем стол Лени, обычно заваленный книгами так, что на нем и чернильницу трудно было найти. (Впрочем, Леня всегда говорил, что у него на столе строжайший порядок, и очень боялся, чтобы няня с Галей не завели на его столе порядок свой.)
