— Здравствуй, красавица, здравствуй, миленькая! — медово здоровается с Яринкой, а сам вскачь пускает взгляд по всей корчме. Так можно и глаза испортить.
— Здравствуйте, пан нищий, — сдержанно отвечает Ярина, ничем не обнаруживая своей неприязни к пришельцу.
— А я у тебя не первый раз вижу этого парнягу, — сверлит тот глазами Ивася.
— И он вас не впервые видит у меня. За чаркой разные гости сходятся.
— Эге-ге-ге! — так загоготал нищий, что аж содрогнулся и ходуном заходил у него широкий, жабий подбородок. — Умеешь ты, красавица, и сказать, и за напитки-наедки не заламывать. Тебе бы только в златоглавых да в среброглавых венцах ходить. Может, к этим трем чаркам и четвертую поставишь?
— Эта горилка, пан нищий, вам будет не по вкусу. — Ивась опрокинул чарку и ринулся к дверям.
— А деньги! — кричит Яринка и незаметно перемигивается с теткой Зосей.
— Простите, с холода забыл. — Парень возвращается, вынимает кошелек, вытягивает оккупационные марки, а Ярина вполглаза поглядывает на нищего.
Когда за Ивасем закрылась дверь, нищий снова рассыпал по корчме свое «ге-ге-ге», оперся локтем о стойку.
— Какая забывчивая молодежь пошла, все на дурняка норовит! — и ласково смотрит на Ярину. — Налей мне, рыбонька, такой, чтобы в животе лягушки заквакали. — Выпил он и донышко чарки поцеловал. — Где ты ее только берешь? Я лишь один раз у партизан Сагайдака вот такое зелье пробовал.
— Пан нищий, — ужаснулась Яринка, — не говорите о партизанах, а то у меня сразу мороз по коже пошел.
Нищий понизил голос:
— Не такие они, голубушка, страшные, как их малюют фашисты.
— Пан нищий, не несите всякого вздора. Если вы еще будете болтать вот такое непотребное, я кликну старшего полицая Степочку, он тут недалеко ходит. И садитесь уже за столик. Что вам подать? Горилки? Солонины?
Старик укоризненно покачал головой:
— Неразумна ты еси. И тебе надо думать о спасении души не только перед богом, но и перед теми, кто придет после гитлеровцев. Постигни это душой.
И впервые у Яринки шевельнулось доверие к нищему. А может, и вправду человек он, хотя у него и язык подозрительный, и сверла вместо глаз?
Тетка Зося поняла состояние Ярины и с гневом набросилась на нищего:
— Чего это кое-кто раззявил рот, как вершу? Чтоб ему язык из пасти выкрутило. Вишь какой праведник нашелся: то он у партизан горилку хлещет, то почему-то из полиции несется.
— Нищему всюду подают, — пронзил тот колючим взглядом свинцовых глаз женщину и так стиснул зубы, что на скулах вспухли желваки. — Чего ты с дурного ума обо всех языком трепешь? Или тебе помела не хватает?
— Того помела, что по спине шута и шептуна походило бы. Если побираешься, так побирайся, а язык держи в кармане, как кошелек. Или ты, изувер, онемечиться захотел? — Тетка Зося, косо поглядывая на бродягу, надела кожушок, повязалась платком, попрощалась с Яринкой и вышла из корчмы.
— Вот так лучше, — буркнул нищий. — Яринка, налей еще одну покропить душу.
Предостережение тетки Зоси насторожило девушку, и она уже спокойно ответила:
— Пан нищий, ваша душа пьяницей станет.
— Лучше пьяницей, чем изменником, — обиделся нищий и неожиданно спросил: — Ты сколько марок платишь за литр?
— Пан нищий хочет корчмарем стать? — удивляется Ярина, а в душе тревожится: для чего это выпытывание?
— Так сколько платишь за литр? — долбит, как дятел, нищий.
— Теперь пятнадцать марок, а осенью цены были ниже.
— Так-так, — что-то прикидывает на морщинах старикан. — Налей самой лучшей, бешеной, — я сегодня на радостях хочу напиться.
— Какие же у вас радости?
— Большие! — поднял вверх желтый, как свечка, палец. — Разве не знаешь: вчера на рассвете у самого моста слетел эшелон с танками. Это уже седьмой на счету у одного человека. Седьмой!
— Одного? — не поверила Яринка.
Нищий то ли с удивлением, то ли со скрытым подозрением посмотрел на девушку.
— Неужели ты не слыхала о партизане Морозенко?
— Не слыхала ни о морозенках, ни о холоденках, и слышать о таком не хочу.
— Не похвально. Гляди, возвратятся наши, этого не простят кое-кому.
Яринка возмутилась:
— Пан нищий, не пугайте меня сегодня, а то я вас могу напугать завтра, — и взглянула на дверь.
Она тихонько-тихонько раскрылась и закрылась. И на пороге в клубах зимнего тумана вырос Степочка Магазанник; он теперь в форме шуцполицая, только на голове у него не гитлеровка, а баранья шапка размером с квашню — в ней утопиться можно. Степочка молча трет окоченевшие руки и прислушивается к разговору нищего и Ярины.
— Я не пугаю тебя, — тянет свою нитку нищий, — а учу, как кое-кому надо жить на свете, кое-кто о великом должен думать.
— Кое-кто доволен и малым: наливать горькую тем, для кого она сладкая. Еще одну?
— Еще одну за победу советских войск.
И тут Степочка рванул с плеча карабин, бросился к нищему.
— Руки вверх, старый дурак! Вишь, ничтожество, как разинуло рот, словно старую халяву! Увидим, как она затрясется в шуцманшафии. — Степочка рванул нищего за бороду, и неожиданно… она осталась в его руке. — Это что за обман и кино?! — оторопел Степочка, вытаращив глаза. — Ваши документы, и вообче…
— Молчать, бревно неотесанное! — Нищий гордо выпрямился, выхватил из кармана жетон агента тайной полиции, сунул его под нос растерянному Степочке, быстро пошел к дверям.
И только теперь очнулся полицай, что-то промычал, потянулся к нищему с его бородой в руке.
— Пан Басаврюк! Многоуважаемый пан…
«Пан Басаврюк! Сатана в людском обличье… — содрогаясь, Ярина вспомнила страшный гоголевский образ. — Был ты в черные дни прошлого, не сдох и до настоящего времени — фашистам пригодился».
— Возьмите, пан, свои вещественные доказательства…
Но разъяренный Басаврюк даже не оглянулся, сапогом открыл двери, а потом так хлопнул ими, что в корчемке задребезжали стекла. Степочка очумело посмотрел вслед нищему, затем безнадежно махнул рукой, понюхал бороду, поморщился:
— Эрзац…
— Степочка, кто же это? — удивляется и зябко пожимает плечами Ярина.
Полицай вытянул шею, которую подпирал высокий серый воротник шинели, оглянулся.
— О, это такой вездесущий губитель, от которого не только у меня становится темно в глазах. Чего он с эрзац-бородой вертелся возле тебя? Что у него на уме?
— Откуда же я знаю?
Степочка, что-то прикидывая, кривится, морщится, лезет рукой к кучерявому затылку, а потом пристально всматривается в дверь и бормочет неизвестно кому — дверям или Яринке:
— Налей мне чего-нибудь такого.
Девушка сердито бросает:
— Воды?
— Я воды не люблю ни в сапогах, ни в животе, — сразу отвечает Степочка. — Горилочки налей, холодца подай, и вообче…
Ярина, покачав головой, подала ему графинчик с горилкой, чарку, тарелку холодца, хрен и вилку. Степочка со всем этим засеменил к столику, что стоял в самом углу, повернулся спиной к стойке и набросился на дармовщину, все думая об одном: чего тут появился бесов Басаврюк и что он имеет к Яринке? Не запахнет ли в этой корчемке жареным? А?..
А девушку охватила тревога: выходит, неспроста уже который раз к ней наведывается песиголовец в обличье нищего. Где же он, этот леший, служит? И что он пронюхал о Даниле Бондаренко, которого люди прозвали Морозенко? Надо, чтоб он больше не появлялся тут, да и самой пришло время бросать эту чертову корчму, раз кому-то начала мозолить глаза.
Снова подошел Степочка с пустым графинчиком. Хмель уже выступил румянцем на его лице. Она молча налила ему, а он молча поблагодарил, поднял вверх большой палец, — мол, все у тебя хорошо, — да и, пошатываясь, поплелся к своему стулу. Не горилки, а гноивки бы тебе! И снова мысли закружились вокруг Данила, Мирославы и всей партизанской родни, по которой так соскучилась она.
За своими мыслями и тревогой она не услыхала, как в корчму вошел заснеженный, окоченевший и оборванный человек. А когда он приблизился к стойке, Яринка узнала его — это был Ступач. Но как изменилось, состарилось его вымороженное лицо, как резко обозначились морщины под глазами, из которых исчезла та жестокость, что угнетала когда-то чуть ли не каждого. Видно, суровое время и невзгоды не щадили его. Узнал и Ступач девушку, в изумлении остановился:
— Яринка, это ты?!
— Это я, пан Ступач.
Душевная горечь выразилась на озябшем лице Ступача.
— Какой я тебе, девушка, пан? Не называй меня таким паскудным словом.
— А разве вы не для панства остались тут?
— Злая судьба оставила меня: под Яготином в окружение попал. Вовек не забуду того яготинского болота и пекла заодно. Вот теперь и качусь, как перекати-поле, по свету. А как же ты очутилась здесь?
