И, заглянув в глаза Джото Гвасалиа, он ехидно засмеялся:
— Небось ты не жалуешься, а, Джото? Ну еще бы! Это время и тебя, голубчик, выдвинуло вперед: ведь раньше ты не то что жениться на дочке Апакидзе, а и взглянуть на нее не посмел бы, а? Всем вам пошло впрок это время, всем, кроме меня!
Не вышел у меня вовремя ду-шаши, не то сидел бы я в Царском Селе в почете и уважении. Принцесса Мюрат уже стасовала карты моего счастья, и я был бы назначен если не шталмейстером, то уж помощником его во всяком случае. Но вот разразилась революция, и все пошло прахом!
— Ду-шаши! — завопил гвасалиевский парень и с такой силой двинул шашкой, что заскрипел стол.
— А все же нельзя тебе сидеть сложа руки, голубчик, — продолжал Апакидзе. — Нужно приспособляться ко всякой обстановке. Если ты, как незадачливый зятек, будешь твердить: «Дайте мне мою мотыгу, иначе я не смогу мотыжить», то останешься на бобах. Главное, парень, чтобы тебя не считали бедной овечкой.
Накинь на себя овечью шкуру, но имей наготове волчьи когти. Волком, волком надо быть! А если прослывешь овцой, потом уж никогда тебе не стать волком. Если ходишь опустив голову, как покорная овечка, люди говорят: «Славный у него характер». Некрасивую женщину тоже так утешают: «Зато хорошая, мол, хозяйка, и сердце у нее доброе».
Но если заметят у тебя клыки, если почувствуют волчьи когти, тогда пойдет по углам шепот; «Опасный, мол, человек, с дурным характером».
Христос говорил: «Если кто ударил тебя в правую щеку, подставь ему левую». Но что за пример для меня Христос! Я во искупление богомерзких человеческих грехов не то что на крест, даже на яблоню не поднялся бы.
Я бы сказал так: «Ежели кто ударит тебя в правую щеку, размахнись и так двинь его по левой скуле, чтобы у него вылетело по крайней мере три зуба!» Неужели не уразумел этого до сих пор, парнюга Джото?
— Почему так думаешь, батоно Гвандж?
— То есть как «почему»? Ты ведь ничего не доводишь до конца. Даже Чежиа не мог прикончить. Говорил же я тебе: целься ему в живот!
— Да я в живот и целился, но было темно, и я угодил этому сукину сыну в ногу.
— Ну и что из того, что было темно? Когда я был твоих лет, я ночью еще лучше видел. Ночью устроил я засаду князю Дадиани и влепил ему три пули в рот. Ночью столкнулся я, грудь с грудью, с Теймуразом Шервашидзе и, как стебель лозы, снес ему голову. Говоришь: промахнулся! Но ведь у тебя было еще шесть патронов. А теперь, сам видишь, Чежиа опять поднял голову. Личели назначен начальником ГПУ и не сегодня-завтра может стать секретарем райкома вместо Арлана. Положение Арлана очень шаткое. Если его сместят, то нам несдобровать!
Некоторое время он молчал. Потом метнул кости и спросил:
— Ну, что сказал Ломкац Эсванджиа?
— «Обязательно, — говорит, — приду». Гвандж Апакидзе оглянулся по сторонам.
— Теперь понятно тебе, что нужно делать? Кулаки и подкулачники, пробравшиеся в колхозы, озлоблены против властей, восстанавливают крестьян, срывают государственные заготовки. Нам остается лишь подливать масла в огонь.
Зимой кулаки говорили: «Пусть Кохорский лес оденется листвой, тогда мы себя покажем!» Уже лес оделся листвой, медлить больше нельзя.
Ломкац Эсванджиа имеет огромное влияние на абхазских крестьян. Если он поднимет их на открытое выступление, то надо непременно довести дело до кровопролития и в суматохе уничтожить кого следует. Пусть потом разбирают, что и как. За все ответят крестьяне.
— Я в тот день за чем-нибудь поеду в Зугдиди, а Ломкац по сигналу соберет народ.
— Кто же протрубит сбор?
Гвандж Апакидзе соединил обе кости и, приложив их ко лбу, сказал:
— А ведь верно. Не всякий решится первым подать сигнал к выступлению. Кому поручить?..
— Да поручите это Лукайя Лабахуа! — воскликнул Гвандж. — Он же юродивый: и сам не поймет, для чего трубит, и власти не разберутся. Хорошая мысль, клянусь тобой! Лукайя Лабахуа когда-то был звонарем, он знаком с этим делом.
Тем временем Джото успел потихоньку продвинуть свои белые шашки в безопасное место. И лишь одна из них оставалась между двумя черными Гванджа Апакидзе.
— Яган! — крикнул Твандж и, заперев ход, положил в руку Джото убитую шашку.
На балконе показалась Зесна с яркой шалью на плечах. Беременность удивительно ее красила. Она чуть запыхалась, взбежав по лестнице; щеки ее зарумянились. Она напоминала кахетинскую лозу в сентябре, отягченную пышными, яркими гроздьями.
— Слышали новость, отец? — обратилась Зесна к Гванджу. — Оказывается, Арзакан и Тараш Эмхвари живы!
— Что ты говоришь!.. — вскричал старик, словно ужаленный змеей.
— Клянусь матерью, живы!
— Э-э, сплетни! Очередная выдумка Шардина Алшибая, — отмахнулся Гвандж и бросил кости.
— Клянусь прахом матери, я собственными глазами видела Арзакана и Эмхвари!
— Да ты правду говоришь? — переспросил Гвандж, не на шутку встревоженный, и схватил Зесну за руку.
— Конечно, правду, зачем мне врать? Завтра хоронят Кац Звамбая.
— А с этим что стряслось?
— Его убили Тарба.
— Дурачье! Не могли прихватить и Арзакана?
— Тараша Эмхвари прямо-таки не узнать, — тараторила Зесна. — Можно подумать, что это кто-нибудь из Звамбая или из Тарба. Борода по грудь, волосы поседели, сам постарел, опустился. Шел такой осунувшийся, что жалко было смотреть на него.
— Эге, знать, действует проклятье католикоса!
— Какое проклятье, отец? — спросила Зесна, которую очень интересовал этот «чудак» Эмхвари.
— Разве ты не слыхала от своей матери? Говорят, что католикос Грузии еще в XII веке проклял род Эмхвари за сношения с дьяволом.
Когда Зесна вошла в комнаты, Джото проводил взглядом пышную фигуру своей жены. Хотел пойти за ней, спросить, что сказали ей в консультации, но постеснялся тестя. И резким движением кинул кости, заранее уверенный в проигрыше.
— Видишь теперь, Джото, как осложняется дело, — заворчал Гвандж Апакидзе. — Еще и Арзакан свалился на нашу голову. Этот змееныш — отчаянная голова, Чежиа проницателен, а Личели — бывший каторжанин… — И, наклонившись к Джото, сказал почти шепотом: — Теперь уж нам надо торопиться. Всех троих надо ликвидировать во что бы то ни стало. И в этом деле нам первые помощники — Тарба. Арзакан их кровный враг, а за Арзакана им Чежиа и Личели спуску не дадут, они хорошо это знают.
Назначим дело на 28 апреля. В этот день Ломкац Эсванджиа должен собрать крестьян в Кохорском лесу.
Гвандж Апакидзе замолчал. Взял кости. Еще один «яган», и его зять получит «марс». Но в это время к балкону подошел высокий старик с длинной седой бородой. Голова его была повязана белым башлыком. Опираясь на кизиловый посох, поминутно останавливаясь, чтобы перевести дух, он медленно поднимался по широкой лестнице.
Джото сбежал вниз и помог гостю взойти на балкон. Гвандж Апакидзе поднялся ему навстречу.
Это был Ломкац Эсванджиа. Широкоплечий, высокий старец обладал той величавой наружностью, которая необходима для предводителя общины. Белоснежная холеная борода ниспадала до черных газырей чохи ястребиного цвета. Широченный кинжал с черной рукояткой придавал еще больше мужественности его богатырской фигуре. Концы обшитого позументами башлыка были небрежно закинуты за плечо.
Даже в осанке старика чувствовалось сознание своей особой миссии на земле.
Джото Гвасалиа весь как-то съежился перед ним. Так подобострастно взял его руку, почти скрытую в широком рукаве чохи, точно считал себя недостойным прикоснуться к пей.
Гвандж Апакидзе стоял рядом со старцем, и эти два старика казались Джото близнецами.
— Как изволите поживать, батоно Ломкац? — обратился Апакидзе к гостю и пододвинул ему изрядно расшатанный стул. В его голосе не было и тени той иронии, которую не удавалось скрыть грузинским феодалам при встрече с людьми духовного звания.
— Божьей милостью живу ничего, батоно Гвандж, — ответил Ломкац.
Восхищенно смотрел на него Гвандж Апакидзе, радуясь втайне, что в нынешнее ненавистное для него время еще остались такие кряжистые старики. Невозмутимое душевное спокойствие светилось во взгляде Ломкаца Эсванджиа.
Многое отличало Ломваца Эсванджиа от Гванджа Апакидзе,
Апакидзе был первоклассным актером. Он умел с одинаковым искусством носить любую маску, с одинаковым рвением исповедовать любое вероучение, с одинаковым благоговением креститься перед любым алтарем. Всегда он вел себя так, что ни одна живая душа не могла проникнуть в его истинные намерения. В нем удивительно уживались изощренное коварство и какая-то дикарская наивность.
Подлый по натуре, Гвандж Апакидзе любил время от времени становиться в позу рыцаря; скупой, он старался казаться щедрым; с фарисейской набожностью молился в церкви, но при случае даже на господе боге срывал душившую его злобу.
