Сам Лукайя переправился через Ингур на пароме. Чуть не унесло паром.
Цируния подала завтрак. Лукайя собрался уходить, но Тараш взял его за руку и почти насильно усадил за стол. Налил ему водки. Лукайя сначала отнекивался, потом жадно выпил. Было видно, что старик уже пристрастился к алкоголю. Взгляд его непроизвольно тянулся к графинчику.
Водка придала Тарашу храбрости, но он все еще не решался заговорить о Тамар.
— Зачем Каролина поехала в Сухуми?
Выяснилось, что Татии понадобилось срочно вырезать гланды.
При этом Лукайя полез за пазуху, долго рылся там, наконец извлек совершенно мокрый конверт и передал его Тарашу.
Тараш нетерпеливо вскрыл письмо, узнал почерк Каролины. Читать всё письмо было долго, и, обратившись к Лукайя, он вдруг прямо спросил:
— Как здоровье Тамар?
Лукайя вздрогнул. У него стал заплетаться язык, он часто заморгал глазами.
— Т-т-тамар… — и пока старик старался связать фразу, страх охватил Тараша, страх услышать непоправимое.
Наконец Лукайя кое-как досказал:
— Она спасется.
— Спасется? Как это «спасется»? От чего она должна спастись?
Лукайя хотел объяснить, но запутался еще больше. Наконец он произнес слово «оспа».
Вздорным показалось Таращу все, что сказал Лукайя: ведь оспа давно привита Тамар. И он вспомнил у нее на руке след от прививки, похожий на маленькую печатку.
Принялся расспрашивать Лукайя, но ничего не добился. Смущенный старик переменил определение болезни и сказал, что Тамар сильно простужена.
Тараш стал читать письмо Каролины.
Бегло пробежал первые строчки. Дальше прочел:
«Тамар в октябре слегла, — писала Каролина. — Воспаление легких и психическая депрессия осложнили процесс беременности. Мы пережили кошмарную зиму. Как только у нее поднималась температура, она начинала называть ваше имя. Даже дедушку Тариэла умоляла, чтобы позвали Мисоуста. Я и не знала, что Мисоуст — это вы. А Тариэл прямо-таки взбесился, душу вымотал у меня и у Херипса, допытываясь, кто такой Мисоуст.
За последнюю неделю у Тамар стала выпадать намять. Говорят, это бывает при тяжелой меланхолии. Она отказывалась от пищи, никого, кроме Лукайя и няни, не подпускала к себе. Однажды, проснувшись утром рано, спросила у няни: «Не приходил ли Мисоуст?»
А вчера и позавчера, только закроет глаза, сейчас же начинает стонать: «Подожди меня, Мисоуст!»
Весь дом поставлен вверх дном. Три дня назад состоялся консилиум. Здешние врачи не теряют надежды. Мы пригласили из Тбилиси профессора Годерели.
Теперь я вынуждена затронуть очень сложный вопрос. Я знаю, вы — бессердечный человек, более черствый, чем многие другие мужчины. (Вспомните вашего «черного петуха».) Все же я не верю, чтобы в эти тяжелые минуты вы отказались видеть Тамар. Но вот беда: врачи в один голос уверяют, что сильное волнение опасно для больной. Кроме того, дедушка Тариэл, конечно, догадывается, кто отец ребенка.
Мы с Херипсом ломаем голову, как быть. Старик то и дело заходит к больной; так что, если даже врачи и разрешат, я не знаю, как вы проникнете к ней. Но все же постараемся придумать что-нибудь. За это время приедет профессор Годерели. Посмотрим, что он скажет. Мой женский инстинкт подсказывает мне, что ваш приезд будет благодетелен Тамар».
У Тараша Эмхвари потемнело в глазах. Оторвался от письма, откинул голову на спинку кресла. Слушал, как дождь барабанит по крыше, по лакированным листьям магнолии. Потом стал читать дальше:
«Написанные вами из Сванетии письма я получила совсем недавно. Их переслал мне из Тбилиси какой-то незнакомец. Я скрыла это от Тамар, помня наказ врачей — оберегать ее от волнений.
Раньше я, сама не веря в это, старалась ей внушить, что вы живы. Выдумывала то одно, то другое. Теперь, получив ваши письма, я говорю увереннее, и мне почти удалось убедить Тамар, что вы скоро вернетесь.
Одно время в ее угнетенном сознании произошло просветление. Она просыпалась рано, сама умывалась, причесывалась, радуясь, что месяца через три сможет уже заплести косы.
Но потом меланхолия снова овладела ею.
«Если Мисоуст жив, почему он не придет повидать меня?» — твердит она.
Я уж не знаю, как быть, что предпринять. Мне бесконечно жаль Тамар. Но и ваши письма нагнали на меня тоску. Такой пессимизм можно объяснить только тем, что вы принадлежите к поколению, надломленному войной.
Вы сами, к сожалению, подтверждаете, что цивилизация развратила вас. Вообще-то Запад — сложное явление. Присматриваясь к нему отсюда, я замечаю, что западная культура, действительно, многих сбила с пути, ибо постичь ее гораздо труднее, чем это кажется с первого взгляда.
В каждой строчке вашего письма проводится та мысль, что культура — это болезнь, а дикость — здоровье! Если это действительно так, что же вытекает отсюда? Если Шекспир, Леонардо и Шопен — болезнь, то, пожалуй, можно потерпеть такую хворь, неразлучную с культурой.
В городах во все времена случались эпидемии. Но разве болезнь — не такое же свойство нашего организма, как и здоровье? Каждая большая культура рождалась именно в городах (Афины, Рим, Венеция, Флоренция, древние города Востока). Колыбели мировых культур всегда находились в городах мирового значения. Все остальное — это одна болтовня и ничего больше.
Простите, я совсем забыла, что вы не переносите, когда женщина начинает рассуждать о серьезных вещах, ибо, по-вашему, нам больше пристало возиться с веретеном, не так ли?
Что же написать вам? Вы очень упрямый человек, но, как видно, получили в Сванетии. хороший урок, иначе не вернулись бы.
Женились ли вы на Ламарии?»
Прочитав имя Ламарии, Эмхвари вскочил, точно ужаленный скорпионом. Подошел к столу, выпил водки.
Присев на корточки перед камином, Цируния раздувала огонь и подкидывала щепки. Тараш уставился глазами на разгоревшееся пламя. Силился представить себе то лицо Каролины, то лицо Тамар.
— В каком месяце утонул Вамех Анчабадзе? — спрашивает Цируния юродивого Лукайя.
— Откуда ты знаешь о нем?
— Уж не меньше твоего я знаю, бедняга ты, — ответила Цируния и, не удержавшись от смеха, прикрыла рот рукой.
Тараш Эмхвари хотел расспросить о Вамехе Анчабадзе, но звериная тоска сковала ему язык. Весь уйдя в мысли, смотрел на игру огня, не в силах был вымолвить слово.
— Да пошлет тебе бог долгой жизни, Лукайя, скажи: долго еще лить этому дождю? — пытает юродивого Цируния. — Ты ведь понимаешь насчет луны-то. Огород я посадила, совсем размыло его. Доколе же будут дожди?
— Дожди-то? Долго будут идти дожди, — говорит Лукайя. — Это месефы выходят из моря.
— Кто такие месефы?
— Ты разве не слыхала про них? Месефы живут в море, шуригэ. Они поднимают с моря весенние дожди. Потом бродят с собаками по лесам, по деревням — дань собирают. Посылают на землю дожди и никогда не стареют, — уточнил Лукайя.
Тараш налил старику водки. Красный, как бурак, Лукайя собрался в путь. Хозяин не стал его удерживать, ему хотелось побыть одному.
— Приду еще через два дня, принесу вести о Тамар, — пообещал уходя Лукайя. Два стакана водки так подействовали на беднягу, что он с трудом волочил ноги.
Присутствие Цирунии тоже тяготило Тараша. Чтобы выпроводить ее, попросил спечь к вечеру хачапури.
Как только Цируния вышла из комнаты, Тараш, отыскав отвертку, подошел к шкафу из красного дерева.
Некоторое время стоял в нерешительности. Вспомнил предсмертные слова матери: «Твоей жене пригодится шкаф из красного дерева», и легкая усмешка пробежала по его лицу. Опустившись перед шкафом, он взломал нижний ящик, высыпал на пол остатки фамильного архива и стал перебирать грамоты, купчие крепости, прошения и письма. Наконец нащупал запыленный свиток, узнал грамоту католикоса и, развернув ее, принялся читать текст.
«Именем отца, сына и святого духа проклинаю Вардана Эмхвари! Да исполнится над ним проклятие сто восьмого псалма! Да будет он проклят словом бесконечного бога, волей шести соборов, крестами пяти патриархов, волей святой столицы и Мцхетского собора и моим скромным крестом! Ибо Эмхвари Вардан отступил от церкви и примкнул к сатане».
Тараш взял лупу и разглядел через нее подпись и летосчисление. Подписывал «Наместник Христа, католикос всея Грузии Арсен».
Там же было приписано:
«И я, земель его царства эристав над эриставами, свидетельствую и подтверждаю». (Фамилии эристава над эриставами Тараш не смог разобрать. Летосчисление — 1133 год.)
Отпустил один конец грамоты. Свиток тотчас же свернулся. Опять развернул, перечитал.
Потом подошел к полкам, перерыл всю библиотеку. Наконец нашел то, что искал, и при тусклом свете лампы стал читать сто восьмой псалом.
Неутолимая ненависть страшных слов ужаснула его. Под покровом тысячелетий она продолжала пылать, как угли в подернутом пеплом очаге. Жгучим пламенем обдало лицо Эмхвари проклятье, произнесенное восемь веков тому назад.
