Остальное придумано мудро: обедать вместе с компанией — нет! нет! A с S. — даже речи быть не может. Пусть Азазелло с S. обедает!
— —
Ах, чертова колонка! Но, конечно, и разговору не пойдет о том, чтобы я вызывал Горликова или вообще возился бы с какими-нибудь житейскими делами. Не могу ни с кем разговаривать.
— —
Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной литературной жизни последний законченный роман.
Целую крепко!
Твой М.[37]
22.VI.38
Дорогая Люси!
Твои письма и открытки получены.
— —
Купик дорогой! Первым долгом плюнь ты на эту колонку! Мне Настасья ничуть не поможет, если на мою голову приведет Горликова! Привести я его и сам могу, а разговаривать с ним не могу (колонку надо ставить новую, по-видимому).
— —
Вообще, не думай, друг мой, что письмами издалека можно что-нибудь наладить. Ничего из этого не выйдет, поэтому не ломай головы над пустяками. Занимайся Жемчужниковым![38]
— —
О нездоровьи своем я написал лишь потому, чтобы объяснить тебе, что я, может быть, не в состоянии буду выехать в Лебедянь.
Но ради всего святого, не придумывай ты мне провожатых! Пощади! То был Евгений! Теперь — Лолли!! Ничего они мне не помогут, а только помешают этой поездке!
Сегодня вечером меня будет смотреть Марк Леопольдович. Тогда все станет пояснее.
— —
Стенограмма:
S. (тревожно). Ну! Ну! Ну! Что ты нудишься?
Я. Ничего… болит…
S. (грозно). Ну! Ну! Ну! Ты не вздумай Люсе об этом написать!
Я. А почему?.. Не вздумай?
S. Ну, да! Ты напишешь, Люся моментально прилетит в Москву, а мы тогда что будем делать в Лебедяни! Нет, уж ты, пожалуйста, потерпи!
— —
У меня сделалась какая-то постоянная боль в груди внизу. Может быть, это несерьезное что-нибудь.
— —
Ты недоумеваешь, когда S. говорит правду? Могу тебе помочь в этом вопросе: она никогда не говорит правды.
В частном данном случае вранье заключается в письмах. Причем это вранье вроде рассказа Бегемота о съеденном тигре, то есть вранье от первого до последнего слова.
Причина: зная твое отношение к роману, она отнюдь не намерена испортить себе вдрызг отдых под яблоней в саду. Я же ей безопасен, поэтому горькая истина сама собою встанет в Москве.
Но зато уж и истина!!
К сожалению, лишен возможности привести такие перлы, из которых каждый стоит денег (и, боюсь, очень больших денег!).
— —
Но довольно об этом! Один лишь дам тебе дружеский совет: если тебя интересует произведение, о котором идет речь (я уже на него смотрю с тихой грустью), сведи разговоры о нем к нулю. Бог с ними! Пусть эти разговоры S. заменит семейно-фальшивым хохотом, восторгами по поводу природы и всякой театральной чушью собачьей. Серьезно советую.
— —
Вообще, я тут насмотрелся и наслушался.
— —
Ку! Какая там авторская корректура в Лебедяни! Да и «Дон-Кихот» навряд ли. О машинке я и подумать не могу!
Если мне удастся приехать, то на короткий срок. Причем не только писать что-нибудь, но даже читать я ничего не способен. Мне нужен абсолютный покой (твое выражение, и оно мне понравилось). Да, вот именно абсолютный! Никакого «Дон-Кихота» я видеть сейчас не могу. […][39]
Целую прекрасную, очаровательную Елену!
Твой М.
P. S. Вот роман! Сейчас стал рвать ненужную бумагу и, глядь, разорвал твое письмо!! Нежно склею. Целую.[40]
Письма правительству*
Опубликовано: Октябрь. 1987. № 6. Печатается по текстам машинописных копий и черновиков-автографов, хранящихся в архиве писателя (ОР ГБЛ, ф. 562, к. 19, ед. хр. 20, 30, 33).
О письме от 28 марта 1930 г. и о событиях, за ним последовавших, есть два свидетельства, во многом противоречащие друг другу. Л. Е. Белозерская в своих воспоминаниях, написанных в конце 60-х годов, утверждает, что «подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, — за границу он не просился. В-третьих, — в письме не было никаких выспренных выражений, никаких философских обобщений. Основная мысль булгаковского письма была очень проста: „Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на самую крайнюю меру“.
Вспомним хронику событий:
в 1925 году кончил самоубийством поэт Сергей Есенин;
в 1926 году — писатель Андрей Соболь;
в апреле 1930 года, когда обращение Булгакова, посланное в конце марта, было уже в руках Сталина, застрелился Владимир Маяковский. Ведь нехорошо бы получилось бы, если бы в том же году наложил на себя руки Михаил Булгаков? (…) Однажды, совершенно неожиданно, раздался телефонный звонок. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала Михаила Афанасьевича, а сама занялась домашними делами. Михаил Афанасьевич взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул „Любаша!“, что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники).
На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице. „Сталин получил, Сталин прочел…“ (…) Он предложил Булгакову:
— Может быть, вы хотите уехать за границу?
(Незадолго перед этим по просьбе Горького был выпущен за границу писатель Евгений Замятин с женой.) Но Михаил Афанасьевич предпочел остаться в Союзе».
Е. С. Булгакова в 1956 г. занесла в дневник иную версию событий: «…Он написал письмо правительству. Сколько помню, разносили мы их (печатала ему эти письма я, несмотря на жестокое противодействие Шиловского) по семи адресам. Кажется, адресатами были: Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Ягода, Бубнов (нарком тогда просвещения) и Ф. Кон. Письмо в окончательной форме было написано 28, а разносили мы его 31 и 1 апреля». Прошло более двух недель, и вот «18 апреля, часов в 6–7 вечера, он прибежал, взволнованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Бол. Ржевском и рассказал следующее. Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. Михаил Афанасьевич не поверил, решил, что это розыгрыш (тогда это проделывалось), и, взъерошенный, раздраженный, взялся за трубку и услышал:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да.
— Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.
— Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом:
— Да, с Вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или Михаил Афанасьевич — не помню точно).
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
— Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?
(Михаил Афанасьевич сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил):
— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
— Да, я хотел. Но я говорил об этом, и мне отказали.
— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего». (ОР ГБЛ, ф. 562, к. 29, ед. хр. 12). Позднее, в интервью, данном в 1967 г. радиостанции «Родина», Е. С. Булгакова несколько иначе изложила ход разговора Сталин — Булгаков: «…Сталин сказал: „Мы получили с товарищами Ваше письмо, и вы будете иметь по нему благоприятный результат. — Потом, помолчав, секунду, добавил: — Что, может быть, Вас правда отпустить за границу, мы Вам очень надоели?“»
Это был неожиданный вопрос. Но Михаил Афанасьевич быстро ответил: «Я очень много думал над этим, и я понял, что русский писатель вне родины существовать не может». Сталин сказал: «Я тоже так думаю. Ну, что же тогда, поступите в театр? — „Да, я хотел бы“. — „В какой же?“ — „В Художественный. Но меня не принимают там“. Сталин сказал: „Вы подайте еще раз заявление. Я думаю, что Вас примут“. Через полчаса, наверное, раздался звонок из Художественного театра. Михаила Афанасьевича пригласили на работу».
Отметим, что в интервью, в отличие от дневниковой записи, Булгаков в разговоре не выглядит растерянным и на неожиданный вопрос собеседника отвечает быстро. Нет и предложения о встрече. Вообще, эта версия разговора, переданная Е. С. Булгаковой, оказывается гораздо ближе к рассказу Л. Е. Белозерской, не противоречит этому рассказу ни в каких существенных деталях. Что же касается вопроса о том, было ли отослано Сталину публикуемое здесь письмо от 28 марта 1930 г. или какой-то иной текст, ответить с уверенностью мы пока не можем. В нашем распоряжении имеется лишь авторизованная машинописная копия письма (или оригинал, в случае, если оно все же не было отправлено), подписанный Булгаковым первый экземпляр машинописи. Ни у одного из адресатов, указанных Е. С. Булгаковой, экземпляры булгаковского письма до сих пор не обнаружены. Это позволяет предположить, что письмо было отослано лишь в одном экземпляре — Сталину. Но что какое-то письмо правительству в марте 1930 г. было Булгаковым отправлено, не подлежит сомнению, поскольку в письме К. С. Станиславскому от 6 августа 1930 г. драматург отмечает: «И в письме моем к Правительству написано было так: „я прошусь в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко“. Мое письмо было принято во внимание, и мне была дана возможность подать заявление в Художественный Театр и быть зачисленным в него» (ОР ГБЛ, ф. 562, к. 29, ед. хр. 34). Было ли письмо таким, каким мы его знаем сейчас, или, как утверждает Л. Е. Белозерская, гораздо более коротким, но в нем действительно содержалась просьба помочь в устройстве на работу в Художественный театр. Е. С. Булгакова настаивала, что известное нам письмо печаталось ею. Однако против этого говорит содержащаяся в тексте письма просьба отпустить его автора за границу вместе с женой, Л. Е. Белозерской. В случае удовлетворения этой просьбы связь с Еленой Сергеевной прервалась бы навсегда. Если же письмо все же действительно писалось при участии Е. С. Булгаковой, то логично предположить, что всерьез вопрос о выезде за границу Булгаков тогда не рассматривал, а использовал подобную просьбу лишь как своеобразный ход, призванный помочь осуществлению его желания работать в Художественном театре.
