Утром он отправлялся в школу с учебниками за поясом и с рогаткой в кармане.
Жить было весело и легко.
Когда снеговые совы подросли, братство распалось. Но еще долго товарищи Щупака разговаривали друг с другом на непонятном жаргоне:
— Как живешь?
— Ошорох ен охолп.
(Непременным условием пребывания в братстве было умение бегло разговаривать задом наперед.)
— Куда идешь?
— Ыде течсан.
Даже бранились наоборот:
— Каруд!
— Лесо!
— Ценеджоререп!
Коля Ковалев, заведующий молодежным клубом, мрачный и решительный парень, носивший круглый год черную косоворотку и офицерские диагоналевые галифе, раздраженно одергивал бывших снеговых сов:
— Говорите по-русски!
В молодежном клубе у Семы произошли неприятности. Случилось это вот как: некто профессор Журовский прибыл в губернию с лекцией «Любовь с черемухой или без черемухи, теория стакана воды, пути взаимоотношения полов». После лекции Александра Петровича должен был состояться диспут. Билеты были платные — от пятидесяти копеек до рубля двадцати пяти. Весь чистый сбор (за вычетом гонорара Журовского) в пользу МОПРа.
Еще накануне Коля Ковалев продал все билеты. Для лектора поставили аналой, изъятый из церкви, покрыли его красной скатеркой, и рядом, на табуретке, приготовили стакан чаю. Появление москвича было встречено аплодисментами. В первом ряду сидела Сонечка Карпова рядом с Семиной теткой. Сам Сема слушал лекцию из-за кулис: тут, бесплатно, сгрудился весь актив.
На Журовском был костюм в полоску, рубашка, как сам он выразился, «глаже-манже», остроносые ботинки шимми, галстук бантиком. По рядам пробежал шепот — вот, оказывается, как одеваются профессора.
Александр Петрович под бурные аплодисменты зала остроумно и зло высмеял теорию «любви без черемухи» и долго глумился над защитниками «стакана воды». Он привел массу цитат, читал нараспев стихи, простирал вперед руку и красивым движением закидывал назад легкие, длинные редеющие волосы. Лекция прошла блестяще. Но ни один человек не изъявил желания участвовать в диспуте. Коля Ковалев выразился в том смысле, что «попахивает катастрофой».
В перерыве публика гуляла перед клубом под акациями, ела мороженое, пила лимонад. Но что же будет после перерыва?
Журовский дважды пересчитал причитающиеся ему червонцы, уложил их в бумажник, бумажник запрятал глубоко в карман и на глазах актива карман заколол английской булавкой, потом потянулся, широко зевнул, показав всем белозубый, красный рот, и спросил:
— Ну? Что же с диспутом? Молодежь? Или нету больше пороха в пороховницах?
Взгляд его вдруг остановился на розовом, круглом, совершенно еще детском лице Семы Щупака. Коля Ковалев тоже повернулся к Семе. И Бориска из бывшего братства «Снеговых сов» смотрел на Щупака.
— Вы должны провозгласить теорию «стакана воды»! — произнес профессор Журовский. — Пусть завяжется дискуссия…
И неожиданно добавил:
— Это будет… смешно. Э?
— Видите ли, — мгновенно вспотев, попытался отказаться Сема, — я никак не могу согласиться с тем, что любовь к женщине может быть уподоблена жажде, которая равна водяной жажде…
— Ах, батенька! — опять потягиваясь, вздохнул профессор. — Ужели вы думаете, что с трибуны непременно надо высказываться искренне? В данном случае мы просим вас помочь нам в дискуссии, которая срывается. Понимаете? Сры-вает-ся. Я, профессор Журовский, и ваши товарищи просим вас…
Сема сдался. Товарищи и профессор просят, может ли он отказаться? Зазвонил третий звонок, зал опять загудел, все места вновь были заняты. Медленно поднялся занавес с нарисованным на нем пожарищем. Сема оперся рукой об аналой и, с ужасом глядя на Сонечку и на тетку, понес свой ужасный, кощунственный и цинический бред. Боже, что он говорил, бедный, толстый, погибающий на глазах у всех Сема Щупак! Какие неожиданные омерзительные слова изрыгал он помимо своей воли, — он, не посмевший даже взять под руку Сонечку Карпову, не то что отнестись к ней как к стакану воды…
А профессор все кивал и записывал, записывал и кивал.
Как во сне, Сема заметил: низко-низко склонилась тетка-учительница.
Сонечка, милая Сонечка, в беленьком платьице, с черной косой, спадающей через плечо, сидела, закрыв пылающее лицо ладонями.
Ковалев ухмылялся, довольный и строгий. Бориска стоял за кулисой, кусая губы.
— Какая там черемуха, какие букеты! — говорил Сема сиплым от ненависти ко всему сущему голосом. — Ишь чего захотели! Все это ложь, прикрывающая влечение полов, свойственное всему живому…
— То есть человека вы уподобляете свинье? — вежливым голосом спросил профессор. — Человек с большой буквы и хряк, по-вашему, одно и то же?
Удара отсюда Сема никак не ожидал.
— Позвольте, — облизав губы, сказал он.
— Не позволю! — крикнул профессор. — Не позволю! — вставая, повторил он и, обратившись ко всему залу, заявил: — Довольно, не так ли, товарищи? Хватит! Я лично сыт по горло…
— Довольно! Не позволять! Хватит! — закричали Семины школьные учителя, фининспектор Бутурлин, портниха Людмила Аркадьевна, дьячков сын Пунька, хлеботорговец Пилецкий и другие жители местечка.
— Но я! — заорал Сема. — Я…
Уйти ему не дали. Он стоял за аналоем, а про него говорили такое, что он в конце концов даже начал удивляться. Сема Щупак оказался грязной гадиной, вползшей, как тать, в новое общество, где любовь, освобожденная от пут религии, предрассудков, мещанства и всего прочего, существует в своем подлинном виде. Его, Сему, называли развратником с лицом агнца. «Почему агнца? — печально подумал он. — Разве я на овцу похож?» А Коля Ковалев, тот самый Коля Ковалев, который отлично знал, почему Сема нынче выступил поборником теории «стакана воды», — этот самый Ковалев назвал Сему в своем коротком, гневном и жестком выступлении «зарвавшимся солипсистом».
Диспут затянулся до часу ночи. Под конец Сема ни о чем уже не думал. Ему было все равно, особенно после того как Сонечка с теткой ушли. Он стоял за конфискованным аналоем, вздыхал и старался не зевнуть. «Теперь мне крышка, — уныло раздумывал он. — Пожалуй, я конченый человек!»
— Жарко пришлось? — спросил Сему профессор, опять потягиваясь, после всего происшедшего. — Дали вам жару?
— Знаете что? — вспылив, сказал Сема. — Я лично думаю, что никакой вы не профессор. Так профессора не поступают. Так поступают провокаторы!
— Наглец! — завизжал Журовский. — Щенок!
— А вы — проходимец и жулик! — глядя прямо в глаза Александру Петровичу, заявил Сема. — И если вы профессор, то покажите документы. Тогда я извинюсь перед вами. Да, да! — срываясь на фальцет, заорал он. — Профессора — это порядочные люди, а вы пользуетесь тем, что тут глушь, уезд, дурачите людей, но только запомните: в Советском Союзе Хлестаковым туго приходится…
Сему вытолкали.
Но «профессор» ночью удрал, и не только из уезда, а из всей губернии. Впрочем, это Семе нисколько не помогло…
Опустив голову, вошел он в свою калитку. Тетка сидела на крыльце, гладила кота. Улыбка у нее была невеселая, когда она сказала:
— Иди пей молоко, развратник! Возьми из маленькой кринки, в большой поставлено на простоквашу.
Кот спрыгнул с теткиных колен, потерся о Семины ноги.
— Понимаешь, тут недоразумение, — произнес запинаясь, но довольно развязно Сема. — В сущности, я вовсе не принадлежу к сторонникам теории «стакана воды»…
Тетка кротко усмехнулась.
На следующий день Сема возле собора встретил Сонечку Карпову. Она с ним не поздоровалась, гордо вскинула маленькую голову, встряхнула черной, глянцевитой косой. Сема записал в дневнике:
«Беспредельно глупо. Ничего, еще крепче сожму зубы. Никто не увидит мою скупую мужскую слезу».
В молодежном клубе Коля Ковалев встретил Сему ироническим возгласом:
— А, солипсист!
— Я не солипсист! — возразил Сема. — И вообще вчерашняя история…
— Ты солипсист, и притом зарвавшийся! — сухо сказал Ковалев. — Желаешь знать почему? Изволь. Я глубоко убежден в том, что ты признаешь единственной реальностью индивидуальный субъект, то есть самого себя.
— Я и тебя признаю, и вчерашнего проходимца Журовского, и…
— Весьма возможно, что признаешь, но только как собственное ощущение…
Глаза у Коли сделались вдруг немножко сумасшедшими…
— Да не как собственное. Вот ты… — Сема совершенно терялся. — А вот я… и, разумеется, субстанция…
— Однако, — возразил Ковалев, — однако, Щупак, ты подрываешь среди молодежи мой авторитет, заявляя во всеуслышание, что Журовский, приглашенный мною, — проходимец и Хлестаков. А так как ты матерый солипсист и признаешь реальностью только самого себя, то, следовательно, все, что ты говоришь про меня и про профессора, есть твое представление, а не наша суть…
