«Ишь, как поднаторела!.. В ее годы мы, девчонки, коли Выберут на собрании в президиум, сидим, бывало, ни живы ни мертвы, а она вон — прямо плывет… И самая пригожая из всех девчат… А докладывает как!.. Анна вон на что опытный человек, а и то теперь свои выступления пишет, а эта начала даже без записочки». Вся охваченная материнской гордостью, Ксения Степановна не вдумывается в слова доклада. Только когда Юнона начинает рассказывать, как молодежь фабрики дружно отозвалась на славную гибель бывшего члена своего коллектива, Героя Советского Союза гвардии лейтенанта бронетанковых войск Марата Шаповалова, как развернулось в цехах движение шапаваловских бригад и какие у них успехи, прядильщица хмурится и опускает глаза: не надо бы так о брате! Но смутное чувство быстро проходит, мать вновь любуется дачкой, вспоминая оказанные как-то Степаном Михайловичем слова: ребятишки быстро растут во время болезни, а люди — во время войны. Приходит почему-то мысль: «Давно не были у стариков, как-то они там? А что, если с собрания, коли оно не затянется, завернуть к ним вместе с дочкой?» Но от домашней этой мысли ее отвлекает шумок, появившийся в зале. Прядильщица настораживается.
— А я считаю, что такая критика — нездоровая критика, она служит не нашим целям, — многозначительно произносит Юнона. — Для настоящей постановки соревнования учёт — главное. А учет — это цифры.
— А мы думали, что главное — люди! — насмешливо выкрикнул кто-то в зале.
Ксения Степановна нахмурилась и опустила глаза: нет, не следовало ей идти сегодня на это собрание!
— А тебя, Юнонка, еще и не так песочить надо! — кричит с места маленькая шустрая девушка, сердито тряся мелкими белыми, будто хлопковыми кудряшками.
Она сидит рядом с Ксенией Степановной и возбужденно дышит ей прямо в ухо. Это как раз та самая, что выспрашивала ее о прежних комсомольских делах. Тогда она показалась Ксении Степановне милой и немножко смешной. Теперь лицо у нее недоброе, голосок звучит резко, задиристо.
— Когда я в ответ Гале и Зине из ткацкой начала с бригадой ровницу экономить, это Шаповаловой неинтересно было: не наша инициатива. Выдумывайте свое, незачем нам за ткачами в хвосте тащиться. Так или не так? Юнонка, ты отвечай!
Теперь Ксения Степановна слушала внимательно. В словах «хлопковых кудряшек» был явный резон. Недаром ведь и партком прядильной осудил в свое время медлительность с распространением почина молодых ткачих.
— Чего ж ты с места кричишь? Ты запишись, чудачка, в прения, — шепнула она соседке.
— А чего она? Цифры, цифры! Этой показухе лишь бы самой на виду торчать, а до комсомольцев ей дела мало! — задорно ответила та, но, вспомнив, кому она это говорит, совсем по-детски смутилась. — Извиняюсь, Ксений Степановна, очень я нервная…
Наискосок от прядильщицы сидел инструктор райкома комсомола — смуглый, солидный, несколько полноватый юноша. Прядильщица вопросительно посмотрела на него. Он старательно записывал в блокнот, и по лицу его нельзя было понять, что он думает о происходящем.
— Продолжаю доклад. Но, поскольку вы сами ограничили мне время, прошу больше не мешать репликами, — солидно говорит Юнона.
И снова текут ровные, округлые, уверенные слова. Ксения Степановна подвинулась поближе к девушке со светлыми кудряшками.
— Ты, верно, к ней с этим почином ходила?
— А то как же, тетя Ксеня?.. Как утром радиу прослушала, так своим девчатам в общежитии говорю: девочки, это у ткачишек стоящее дело. И тут же принялись мы считать, а что у нас получится… Потом всю дорогу спорили и аж загорелись все. А Юнонка на нас холодной водой и еще нам в нос твои, тетя Ксеня, сквозные бригады ткнула… Вот, дескать, учитесь, как свою фабрику поднимать надо!
Председатель собрания постукивал по пуговке звонка, устремив взгляд на «хлопковые кудряшки», но те никак не могли угомониться.
— Мы так расстроились тогда, тетя Ксень, ну, я тебе сказать не могу! — продолжала кудрявая жарким шепотом. — Да разве только это? Я б тебе еще оказала, да вон председатель психует.
Прядильщица не на шутку взволновалась. Столько бед и забот обрушилось на нее за эти месяцы, что она как-то невольно отодвинулась от фабричной жизни. «Неужели дочь в самом деле так вела дела? Нет, нет, не может быть… Впрочем, у кого ошибок не бывает!» Все тревожней становилось у Ксении Степановны на душе. Доклад тем временем кончился. Закруглив его здравицами, вызвавшими дружные аплодисменты, Юнона складывала свои бумаги и, возбужденно улыбаясь, смотрела на мать: как, мол? Ксения Степановна кивнула ей. Кивок получился больше задумчивый, чем одобрительный.
Но если доклад дочери вселил в мать беспокойство, прения просто поразили ее. Никто не оспаривал данных отчета, но все, точно и в самом деле сговорившись, по-разному повторяли: в работе комитета нет души. Все есть: и политучеба, и соревнование, и в вечерних школах, несмотря на военное время, молодежь учится, и на курсах мастеров занимается, — а вот души, огонька, живинки нет.
Белобрысая соседка Ксении Степановны, получив слово, запальчиво кричала:
— Комитету нашему наплевать, что там молодежь думает, ему лишь бы сводку в райком вовремя послать, лишь бы фактики повкусней свои в «например» подкинуть!
— Верно! — кричали с мест. — Чтобы галочку в отчет: проведено мероприятие.
Когда слово предоставили Федору Кошелеву шум сразу стих. Вспомнив рассказы дочери, прядильщица подумала: «Ага, это и есть главный бузотер, он-то и будет «валить»!» На трибуну что-то долго никто не выходил, а в зале странно поскрипывало. Это, прихрамывая, медленно двигался по проходу высокий худой парень в выгоревшей, застиранной, но тщательно выутюженной солдатской гимнастерке, в синих военных шароварах. Ксения Степановна не без труда узнала в нем дружка Марата по боксерскому кружку, бывшего помощника мастера, вернувшегося с фронта без ноги и теперь работавшего в вооруженной охране фабрики. Не дойдя до трибуны, парень остановился и повернулся лицом к залу.
— В чем главное дело комсомольского комитета? — спросил он и сам тут же ответил: — По-моему, в том, чтобы знать, как молодежь живет, о чем думает, со всем плохим бороться, а как что хорошее — замечать, раздувать, чтобы оно костром разгоралось, чтобы всех зажигало и грело… Так я говорю, товарищи?.. Может быть, и не так, и тогда вы меня поправите. А пока продолжаю. А как было у нас? Вот молодежные социалистические договора. — Он поднял и потряс пачечкой аккуратно отпечатанных в типографии бумажек. — Шаповалова их соберет, подсчитает. Все комсомольцы соревнуются? Все. Хорошо! А если не все, если не хватает таких вот бумажек, — тревога. Охватить! Ей важно, чтобы не девяносто пять процентов, а все сто были. А прочитала она хотя один такой договор? Думаю, нет. Да чего его и читать? Все они одинаково напечатаны в типографии, только место оставлено для фамилии, имени, цеха да цифр… Разве это социалистический договор? Нет… Может быть, я опять не прав, и тогда вы меня поправите…
Так, задавая себе вопросы и сам отвечая на них, говорил Федор Кошелев. И Ксения Степановна, сама того не замечая, все с большим интересом прислушивалась к его словам, и когда председатель, сильно позвонив, показал ему часы, она вместе со всеми как-то невольно крикнула: «Продолжить, пусть говорит!» Красные пятна шли по щекам Юноны, она что-то сердито шептала председателю, тот разводил руками, кивал на собрание. Прядильщица уже понимала, что этот безногий фронтовик вовсе не бузотер, что комитету давно бы надо к нему прислушаться. Так что же выходит? Этот мальчишка, Рос-тик, изображая Юнону, понимал ее больше, чем она, ее мать, старая коммунистка? Тревога в душе Ксении Степановны перерастала в тоскливую боль.
А безногий парень все еще тряс пачкой аккуратных одинаковых бумажек.
— Как на фронте солдаты заявления в партию пишут? «Иду на смертный бой, если погибну, считайте коммунистом». Это вот документ! Он человека на подвиг поведет, он его в трудную минуту поддержит, он в простом парне героя разбудит… Так же и договор на соревнование должен писаться. Тогда договор настоящий. А это?.. Вот вы все, ребята, эти бумажки подписывали, ну, а кто-нибудь хоть раз о них вспомнил? Ну?
Из зала послышалось: «Нет!»—потом аплодисменты, веселые, задорные. Ксения Степановна огляделась: все аплодируют. Только один инструктор писал и писал, не выражая никаких чувств, не отрывая глаз от блокнота. Прядильщица видела: дочь подавлена всем происходящим. Ей было жаль ее, страшно за себя, и все-таки она не досадовала на этих шумных, не лезущих за словом в карман ребят. И еще вспомнилось ей, как в год бурного размаха новаторских починов все на фабрике ходили словно бы даже под хмельком, как она сама однажды целый вечер, до ночи, пробродила по фабричному парку, думая, что бы это вложить свое, полезное во всесоюзную копилку инициативы. Договор свой писала Ксения Степановна дома, по многу раз переделывая каждую фразу. Потом читала Филиппу и снова переделывала. И весь он уместился на четвертушке бумаги. Но вот и теперь, столько уже лет спустя, она помнит наизусть каждое слово и даже помнит листок, который Марат вырвал для матери из своей тетрадки по математике…
