Кирилл Усанин - Григорьев пруд

Еще два часа пролетело как одна минута, и вот — комбайн внизу, в просторной нише.

— Все, — сказал Леонтий, и такелажники тотчас испарились, даже прощальное «до завтра» забыли сказать.

Федор пристально смотрел на комбайн. И вдруг засмеялся.

— Ты чего? — спросил Сергей.

— Вот, стоит. Помучались же мы с ним.

— Да, помучались.

Обратной дорогой Федор все говорил только о комбайне, рассказывал Леонтию, как они ругались с такелажниками, как двигались, упорно и настойчиво, к своей цели.

И о Юрии сказал. Сказал, что за ним глаз да глаз нужен: в бильярдной на деньги играет, бывает частенько выпивши, с плохой компанией дружбу водит.

— Откуда узнал? — удивился Леонтий.

— А мне такелажники все секреты о парне выложили. Он ведь у них поначалу работал.

— Что ж, надо будет заняться.

А на поверхности, в свете яркого солнца и снега, Федор неожиданно примолк. При Сергее не стал его Леонтий спрашивать об Ирине, но в бане, моясь под душем, все же спросил:

— Ты подождешь меня?

— Зачем?

— Зашли бы к тебе...

Федор высунул голову из-под струи воды, открыл глаза.

— Ты серьезно?

— Конечно.

— Вот что, Леонтий, катись-ка ты подальше. — И опять сунул голову под душ.

— Да ты подожди, — обиделся Леонтий. — Я же помочь хочу. Поговорю с ней. Должна ведь она понять.

Федор густо намыливал лицо и делал вид, что не слышит слов бригадира, да и не хочет их слышать. Как-нибудь сам разберется. Обойдется без советчиков. Жалел теперь, что не выдержал, рассказал вчера о своей семейной беде. Теперь привяжется — не отстанет. А зачем ему это? Зачем ему чьи-то советы? Все равно он больше не поступит так, как сказал Леонтий. А сказал он, как отрезал: держи себя достойно, капризам не поддавайся. Примешься уговаривать — пиши пропало: станет жена и дальше помыкать, будет себя правой чувствовать. Федор попытался, а что вышло? Совсем замолчала...

В тот день, когда он признался Ирине, что вернулся в бригаду Ушакова, она, не дав ему до конца высказаться, неожиданно раскричалась, и ему ничего не оставалось, как схватить пальто и шапку и выскочить за дверь. Домой пришел поздно и, хотя, как ему казалось, был пьян, пьяным себя не чувствовал. Позвонил. К двери никто не подошел. Снова позвонил. Опять молчание. «Неужели к своим уехала?» — испугался он и сам открыл дверь, и с порога к вешалке. «Дома», — вздохнул обрадованно и ткнулся лицом в теплый пушистый воротник пальто. Захотелось тотчас же увидеть Ирину, приласкать.

Не раздеваясь прошел в комнату. Включил свет.

Ирина лежала в постели, отвернувшись к стене. Федор на цыпочках, балансируя руками, будто шагал по тонкой жердочке, достиг кровати, прикоснулся к горячему плечу жены. Ирина скинула его руку, натянула на плечо одеяло.

— Ирина, — прошептал он, — Ирина, ну чего ты?

Она, будто кто ужалил ее, скинула резким движением одеяло и, скривив губы, презрительно оттолкнула его от себя.

— Нажрался! — грубо, совсем по-мужски, вскричала она. — А теперь лезешь?! Свои слова забыл?! Тряпка ты! Рохля!

— Замолчи! — И замахнулся невольно.

— Ну, ударь! Ударь! Чего же ты?!

Она подалась к нему. Ночная рубашка распахнулась. Он до боли зажмурил глаза и уронил голову в раскрытые ладони.

— Поплачь — пожалею! — надрывалась Ирина.

— Перестань! — Федор схватил ее руки, крепко сжал и, подняв глаза, натолкнулся на презрительно-холодный взгляд жены.

Пошатываясь, вышел из комнаты. На кухне достал из холодильника распечатанную бутылку водки и стал пить прямо из горлышка, жадно, как в зной.

Утром проснулся на полу рядом с кроватью Ирины. Стал припоминать, что делал потом, как достал из холодильника бутылку. И, кроме того, что пил из горлышка, ничего не мог вспомнить. Он лежал на коврике, прикрытый старым одеялом. В головах было свернуто поношенное зимнее пальто. Конечно, он мог разобрать такую постель и сам, но хотелось думать, что сделала это Ирина. Было приятно, что Ирина позаботилась о нем. Значит, простила?

На кровати жены не было. Федор прошел на кухню, но как только увидел ее, молчаливую и хмурую, надежда на скорое примирение растаяла. Понял: оправдываться бесполезно, все равно не поймет. Молча позавтракал и ушел на шахту, и тягостное состояние не оставляло его всю смену. С работы спешил, а переступил порог дома — тот же непрощающий взгляд, то же молчание.

Так прошло долгих пять дней. Вчера он не выдержал, рассказал Леонтию. Думал: станет легче. Но легче не стало. Напротив, пожалел, что признался. Леонтий собрался тут же сходить с ним к Ирине. Едва уговорил его Федор. И вот сегодня снова завел тот же разговор.

Нет, приглашать к себе он его не станет. Со своей бедой как-нибудь сам справится. Не нужна ему чужая помощь. Да и должна же наконец Ирина понять, что иначе он поступить не мог. Ведь он был когда-то знаменитым машинистом, был на шахте человеком уважаемым. И он снова им станет. И уж если говорить напрямик, ни при чем тут и Леонтий Ушаков. Его любовь к комбайну оказалась сильнее, это она, только она, вернула его в добычную бригаду.

И вот он спешит домой, надеясь, что уж сегодня Ирина снова будет прежней — ласковой, доброй. Не стал звонить, тихонько открыл дверь — и сразу же взгляд на вешалку. И вздрогнул: нет пальто. Кинулся на кухню, в комнату — никого! «К своим уехала, в город». Вспомнил: еще неделю назад собирались вместе поехать в гости к ее родителям. Значит, одна уехала, впервые одна, не стала ждать. Неужели не вернется? Там, в городе, заночует?

И вдруг звонок. Почему звонок? Забыла ключ? Поспешила сама напомнить о своем возвращении? Распахнул дверь — на пороге Леонтий. И вспыхнувшая радость померкла, помрачнел, ссутулился.

— Извини, не выдержал. Не поздно?

— Все равно. Нет ее дома. Уехала.

— К родителям?

— Наверно. Чего стоишь — проходи.

— Вернется, Федор. Должна вернуться. Не унывай...

— Не надо. Не люблю... И оставь меня, Леонтий, оставь...

Не стал уговаривать Федора Леонтий, понял: разные слова действительно лишние. Было обидно, что не может помочь Федору, оставалось одно — ждать и надеяться.

В худенькой маленькой женщине, открывшей ему дверь, Леонтий сразу признал мать Юрия Бородкина. И все же спросил:

— Вы Серафима Андреевна?

— Да, — испуганно ответила женщина. На какой-то миг она застыла на месте, но тут же, спохватившись, торопливо сказала: — Проходите. Я сейчас. У меня тут не прибрано. Вы уж извините, не ожидала...

Она, суетясь, стала задвигать какие-то вещи под кровать, накинула на неприбранный стол газету, сняла фартук, даже успела взглянуть в зеркало, поправить сбившуюся прическу.

Была она еще молода, но, видно, трудная вдовья жизнь сделала свое: и морщины на лице, и в глазах растерянность, и взгляд пронзительно-жалостный. Присела на краешек стула молча, вся в терпеливом ожидании.

— Мне бы Юрия увидеть.

— А его нет. Он на стадионе, в бильярдной. — И осторожно спросила: — Вы из милиции?

— Нет, я с шахты, бригадир. Ушаков Леонтий Михайлович.

— Извините, я уж худое подумала.

Напряженность, которая чувствовалась в каждом ее движении, в каждом слове, постепенно спала, и Серафима Андреевна заговорила, не отрывая от Леонтия заполнившихся слезами глаз:

— Спасите его, умоляю. Он на этих проклятых шариках начисто помешался. Никакого удержу нет. Ночь-полночь, а он все там пропадает... Выпивать стал. Вот и на работу как-то выпивши пришел. Могли и рассчитать. Спасибо Алексею Ивановичу, вам спасибо, поверили... Ему бы работать, а он, баламут, за прежнее берется... Видать, опять что-нибудь натворил?

— Успокойтесь, Серафима Андреевна, ничего серьезного. Хотелось поближе познакомиться, и с вами тоже.

— Так я сбегаю. Тут недалеко...

— Не надо. Я сам схожу.

— Вы с ним, Леонтий Михайлович, потверже будьте. Он парень, правда, шумливый, вспыльчивый, в отца пошел, но покладистый... Был бы отец настоящий, приглядел бы... Но ушел от меня, покрасивше отыскал. Ну да ладно, раз так поступил, чего уж тут, но дитя-то общее?.. А он и носа не кажет... А каково одной-то... Мучение только. — И, глядя воспаленными глазами на Леонтия, продолжила: — Юрий-то мой и ласки настоящей не видывал... Все брань да ругань... Сызмальства присмотрелся к таким страстям, замкнулся. Он ведь у меня слабеньким рос. Родила недоношенного, в тепле его выходила. К теплу и привык. Чуть продует — и слег. А муж пьянствовал, буянил. Каково было Юре слышать и видеть! Не спрячешься, не закроешься — вот она, комнатка, вся тут. Спросите вы: «Почему мужа не выгнала?» Да все та же наша женская слабость да жалость. Трезвый он был тихий, а как выпьет, зверем становится. Выгоняла его, приходил, каялся. Прощала... А потом сам ушел. И обидно стало, что сам ушел. Ну, и злобу свою неразумную на сыне срывала... А потом плакала, на коленях перед ним стояла...

Она бы, наверно, еще жаловалась, но, увидев, как приподнялся со стула Леонтий, замолкла. А Леонтий не решался взглянуть ей в глаза, как будто чувствовал себя виноватым. Он так и вышел, не посмотрев ей в лицо, и, выйдя на улицу, жадно хватанул воздух — свежий, к вечеру слегка подмороженный.