10
Ребенок плакал горько и безутешно. Дарья не могла к нему подойти.
Лежа под накрывшей его вершиной осины, Порфирий слышал этот тонкий, захлебывающийся крик, перемежавшийся с частыми, беспорядочными ударами топора. Порфирий упал лицом вниз на кучу взрыхленной земли. Каждый удар топора передавался ему. Порфирий понял: это женщина отсекает вершину осины. Молодец, не растерялась! Наконец тяжесть, давившая на плечи, стала меньше. Порфирий двинул одним плечом, другим, приподнял голову, жадно втянул в себя несколько глотков свежего, чистого воздуха и почувствовал, что вся прежняя сила вернулась к нему. Оттолкнувшись от земли руками, он встал сперва на колени, а потом во весь рост. Провел рукой по лицу, счищая землю с губ.
Твой, что ли, плачет? — спросил он Дарью.
Да ты откуда взялся-то? Ведь задавило бы меня, насмерть задавило.
Говорю: твой ребенок плачет? Или это в ушах у меня?
Дарья только теперь поняла, о чем спрашивает Порфирий.
Мой, мой! — сказала она и заторопилась: — Тебе, может, надо помочь?
Иди ты, тебе говорю, — ведь совсем обревелся ребенок.
Дарья побежала к Ленке. Подняла на руки, сменила ей пеленки, успокоила. Пошатываясь, подошел Порфирий.
Ударило и ие очень бы сильно, а ноги почему-то дрожат, — сказал он, опускаясь возле Дарьи на землю. — Тебя как зовут?
Дарьей.
Вроде не наше, не сибирское имя. У нас редко так называют. И сама на чалдонку ты не похожа.
А я и нездешняя. Из России сюда пришли.
А зачем лес вырубаешь? Это к чему?
— Землю надо, а другой земли здесь для нас нет. Порфирий через силу усмехнулся. Пристально посмотрел на Дарью.
Для вас, говоришь, нет? А для кого же есть? Для меня, что ли?
Дарья смешалась.
Видать, и для тебя нету, — сказала она. — Откуда ты? Тебя как зовут?
Порфишкой, Порфирием, а не то и Порфирием Гавриловичем величали… Всегда, всю жизнь. А вчера… бродягой назвали.
Ты беглый, стало быть?
Нет, не беглый. — Он помолчал, закрыв глаза. — А вот поотощал, оборвался и стал на бродягу похож.
Ты откуда же так издалеку шел? — Дарья смотрела на него жалеюще. — Ты-то, ведь сам сказал, здешний.
Городской я, шиверский. А такая жизнь для меня была — не выдержал. В тайгу промышлять ушел. Думал, там будет лучше. Нет, не лучше. Иду обратно.
Кто ж тебе жить не давал?
Кто? На кого всю жизнь эти вот руки работали, — Порфирий приподнял их, могутные, жилистые, показал Дарье.
И мы вот с мужем моим Еремеем тоже бежали, — проговорила Дарья. — От помещиков бежали. От горькой нужды бежали. Думали, Сибирь хороша. Помещиков нет, и царь далеко — жить легче будет. Ошиблись. Царь далеко, и помещиков нет здесь — это верно, а оказалось другое. Кругом есть земли пустые, а я вот лес вырубаю, чтобы десятину пашни себе добыть.
Ну ладно, Дарья, пойду я, — сказал он и встал. — Ты покорми-ка меня. Сколькой день уже голодаю… Дай хоть корку какую.
Милый человек! — с испугом вскрикнула Дарья. Ей стало страшно, что Порфирий ей не поверит, подумает — пожалела. — Милый человек, нет у меня самой ничего. Что из дому захватила, давно все съела.
Порфирий посмотрел на нее исподлобья. Отер ладонью запекшиеся углы губ.
Нет — так нет. И не надо. Порфишку черт не возьмет.
Что ж ты так про себя?
А чего? Я ведь к ласке, доброму славу не приучен.
Мать-то или жена есть у тебя?
Матери я не помню, вот таким от нее остался, — Порфирий показал на аршин от земли. — А жена… — Лицо у Порфирия просветлело, озарилось надеждой. Он долго молчал, а потом выговорил: — Есть жена. Вот к жене иду.
А чего ты с ней был не вместе?
Порфирий провел рукой по одежде, тронул космы длинных волос.
Приду таким… — не отвечая на вопрос Дарьи, сказал он. — Как думаешь?.. Примет?
Дарья аккуратно сложила инструмент, прикрыла сучьями, подняла Ленку на руки, строго взглянула на Порфирия:
Не в одеже дело, милый человек, а в душе твоей. А души твоей я не знаю. Говоришь — словно сам себе не веришь. Спрашиваешь, как тебя жена примет… Моему Еремеюшке обе ноги напрочь отрезало, а все равно для меня дороже его в мире нет никого. — Она пошла было и остановилась. — Ты прости меня: вот какая я, ты от смерти спас меня, а я и спасибо тебе не сказала. Как мне тебя отблагодарить?
Она не дождалась ответа. Порфирий стоял к ней вполоборота, сутулясь, его длинные руки висели плетьми. Дарья еще раз окликнула:
— Ну, прощай… Прощай, Порфирий Гаврилович… Так тебя назвала я?.. Случится в Рубахиной быть, заходи — спрашивай Дарью Фесенкову, а в городе будешь — в больнице муж мой Еремей безногий лежит.»
И опять Порфирий даже не шелохнулся. Но когда Дарья повернулась и пошла, мелькая светлым платьем в густой мелкой поросли леса, Порфирий встрепенулся. On видел гордо откинутую голову женщины, ее широко расставленные плечи — особенно широко оттого, что она несла на руках ребенка, — и твердую прямую походку, хотя Дарья проработала весь день на самой тяжелой мужской работе. Порфирию представилось, что и его Лиза так же вот ходит где-нибудь, изнемогая от непосильного труда. Припомнились почему-то Дарьины слова: «Дороже Еремеюшки в мире нет никого…» Лиза тоже ему говорила: «Порфиша, нет в мире тебя дороже». Ведь любила она его, любила! Иначе так бы не сказала.
Эй, погоди! — крикнул он Дарье. — Погоди!
И побежал догонять, прислушиваясь, не откликнется ли она ему.
Дарья уже спускалась косогором к открытой Рубахинской елани, когда Порфирий настиг ее. Тяжело переводя дыхание, он некоторое время шел рядом. Молчал. Дарья ждала. Он догонял ее. Пусть сам и скажет первый, что ему надо.
Ты вот что, Дарья… Ты дай мне на руки его… Дай я понесу.
Дарья было отстранилась, но встретилась с молящим взглядом Порфирия.
Своих, что ли, не было?
Не было… Дай!
Он принял от Дарьи маленький, легкий сверток и понес на вытянутых руках.
С наслаждением разминая затекшие плечи, Дарья спросила Порфирия:
Чего ты держишь ее так далеко? Тяжело ведь.
Нет… Оказывается, они не тяжелые.
Это вам, мужикам, — Дарья дружелюбно засмеялась, — а нам они ох как тяжелы! Да ты прижми, прижми к себе.
Раздавишь…
— Не бойся, не раздавишь. А так — уронишь. Порфирий осторожно прижал ребенка к груди. Посмотрел на Дарью.
Не задушить бы?
— Не задушишь. Только не жми, как деревяшку. Еще никогда в жизни не было так хорошо Порфирию,
как сейчас. Он и сам не понимал — отчего это? То ли потому, что он идет открытой, светлой дорогой в лучах нежаркого закатного солнца, уже касающегося нижним краем далеких горных хребтов, и над землей стелются густые, вкусные запахи цветущего хлеба? То ли потому, что on идет домой и дом совсем-совсем близок? То ли потому, что рядом с ним, бок о бок, идет молодая красивая женщина, которая не побоялась его, а доверила ему взять на руки самое для нее дорогое?
И это идет с ним рядом чужая! А если бы Лиза? И на руках^ свой…
До самого сворота, где дороги разошлись, одна — к деревне Рубахиной, другая — к Шиверску, Порфирий больше ничего не спросил и на вопросы Дарьи не отзывался. Он словно оглох. Шел так быстро, что Дарья едва за ним поспевала.
У сворота они попрощались. Порфирий нехотя отдал ребенка Дарье.
Случится в Рубахиной быть — заходи. — Дарья так и не разгадала этого непонятного человека. Ей жаль было его: видно, что много страдал. — Заходи, не обегай мимо, Порфирий Гаврилович.
Никогда и никто так сердечно не приглашал его.
Приду, — твердо сказал Порфирий. — Будем дружить с тобой. Сильный я, я тебе помогу. С женой… вместе… придем к тебе.
Приходите. От меня женке твоей кланяйся.
Ладно… — И еще что-то надо было сказать ему. Порфирий потер ладонью волосатую щеку. — Тебе, Дарья… спасибо.
За что?
Порфирий не ответил, махнул рукой и тотчас скрылся в густых кустарниках, стоящих обочь дороги, ведущей к Шиверску.
Над еланями стлались густые сумерки.
«…И сказал чародей:
— Говори. Ответил юноша:
Глаз мой видит правильно, и рука моя движется согласно моим желаниям. Я ваяю, старче, фигуры человеческие. И когда я работаю, я забываю о хлебе и постель моя остается несмятой. Я страдаю, старче; я хочу, чтобы человек, изваянный мною, не был мертвым, я хочу, чтобы жизнь источалась из мертвого камня. И желания мои сбываются, я прозреваю жизнь. Но когда, старче, я опускаю резец в последний раз и говорю себе: «Кончил. Больше ничего нельзя ни отнять, ни прибавить», — труд мой превращается в бесформенный камень. И я не вижу в нем жизни. Только камень.
Так во всем: в резьбе, в живописи. Я скажу: «Закончено», — и весь мой труд обращается в хаос. Научи, старче: что мне делать?
Нахмурился чародей, спросил:
Что ты ищешь в искусстве, юноша? Не славы ли?
Нет, старче, не славы. Не потому творю, что могу творить, а потому творю, что не могу не творить.
