В последующей редакции вместо недоговоренности дается трагическая развязка:
«Ви получаит казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой, чего ви недостоин, – строго и ужасно, как приговор, прозвучал ответ Крестьяна Ивановича.
Герой наш вскрикнул и схватил себя за голову. Увы! он это давно уже предчувствовал!»
Герой теперь сломан, признавая свое сумасшествие.
Достоевский в первый период своего творчества настойчиво стремился к построению простых, как бы геометрически построенных сюжетов, в то же время даваемых на фоне литературных воспоминаний. Это очень ясно в истории «Двойника», где определенная идея доведена до простоты почти геометрической.
Прост сюжет «Двойника» при всей сложности психологического анализа героя, данного в монологе. Детали и подробности следуют в сложном и многоступенчатом развитии. Развязка – сумасшествие – предугадана в первом визите героя к доктору, когда доктор смотрит на отъезжающего героя через окно.
Особенность «Двойника» среди всех произведений, использующих эту тему, состоит в том, что второй Голядкин отделен от первого только удачливостью.
Он тоже чиновник того же чина, тех же повадок, тех же намерений.
Полное повторение в Голядкине втором, может быть, и было «светлой» мыслью автора. Она делала жизнь чиновника безысходной и лишенной какой бы то ни было мечты, а тем самым и оправдания.
Голядкин только «ветошка», рвань, прореха на человечестве.
Бедный чиновник расколот и оказался пустым орехом.
Жалость становится презрительным состраданием.
Безысходность жизни – основа романа «Двойник».
Герой ничтожен, затоптан, ему некуда уйти. Он отказывается от мечты. Никуда не стремится и встречается сам с собой.
Голядкин Яков Петрович судорожно и напряженно пуст. Его фраза содержит в себе интонации, но в то же время пуста, она топчется на одном месте, ничего не выражая. Он мечтает о карьере, о выгодном браке, но он не приглашен даже в тот дом, где происходит помолвка. Хотел прийти самовольно, а его выкинули и с особенной заботливостью выпроводили.
Достоевский пародирует в 5-й главе торжественное начало глав исторических романов, выводя на Фонтанку несчастного своего героя, преследуемого вьюгой пустяков.
«На всех петербургских башнях, показывающих и бьющих часы, пробило ровно полночь, когда господин Голядкин, вне себя, выбежал на набережную Фонтанки, близ самого Измайловского моста, спасаясь от врагов, от преследований, от града щелчков, на него занесенных, от крика встревоженных старух, от оханья и аханья женщин и от убийственных взглядов Андрея Филипповича. Господин Голядкин был убит – убит вполне, в полном смысле слова, и если сохранил в настоящую минуту способность бежать, то единственно по какому-то чуду, по чуду, которому он сам, наконец, верить отказывался».
Дается страшный пейзаж города-врага – описание тех кварталов, в которых заключены герои Достоевского – ничтожные и значительные:
«Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрогивая тощие фонари набережной, которые, в свою очередь, вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный, пискливый, дребезжащий концерт, весьма знакомый каждому петербургскому жителю. Шел дождь и снег разом. Прорываемые ветром струи дождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, и кололи и секли лицо несчастного господина Голядкина, как тысячи булавок и шпилек».
Вот на таком пейзаже человек видит прохожего, как будто знакомого. Знакома походка. И платье знакомо. Он видит, узнает двойника. Двойник совсем такой, как он. Он и чиновник: у него и неприятности были, только он оборотистый человек. Он удачник. Он на несколько вершков выше Голядкина в социальном смысле, поворотливее его.
В. В. Виноградов в уже цитированной нами книге показывал на параллельных текстах, как похож по своему поведению, по речи Голядкин на героя Гоголя Чичикова. Прибавим от себя, что и слуга Голядкина – тезка слуги Чичикова: оба Петрушки.
Сопоставления, приводимые В. В. Виноградовым в его лингвистическом анализе, подробны и занимают два столбца петитом от страницы 240 до страницы 243. Приведем один из примеров. Чичиков у Гоголя:
«Он слегка трепнул себя по подбородку, сказавши: «ах, ты, мордашка этакой!»
Голядкин у Достоевского:
«Эх ты, фигурант ты этакой», – сказал господин Голядкин, ущипнув себя окоченевшею рукою за окоченевшую щеку: «дурашка ты этакой, Голядка ты этакой!»
Количество приводимых сопоставлений не всегда позволяло молодому тогда В. В. Виноградову давать анализ главного – функции определенной художественной формы.
Прежде всего здесь есть несовпадение намерений Голядкина и результатов его действий.
Но главное – полная противопоставленность ситуаций. Чичиков у Гоголя почти миловиден, похож на Наполеона и очень нравится дамам.
Дамы верят, что Чичиков может увезти губернаторскую дочку.
У Чичикова щеки необыкновенной нежности, что достигнуто умелым употреблением контрабандного мыла.
Чичиков волевой, не устающий приобретать человек, берегущий себя, обтирающий себя одеколоном. Слуги его уважают.
Голядкин замерзает, гибнет. Лакей его презирает. Его жалеют даже извозчики. Его выкидывают. Он прячется за дровами.
Сходство есть, но оно дано для противопоставления.
Пафос Чичикова осуждается Гоголем, но Гоголь хотел воскресить Чичикова: дал ему железную настойчивость, поэтические раздумья над списком фамилий беглых крестьян и необычайную изобретательность, мечту о губернаторской дочке (правда очень беглую), любовь к быстрой езде, умение овладеть собеседником.
Достоевский считает своего героя мертвым. Достоевский не хочет переделывать мир Голядкина. Он этот мир хочет уничтожить.
Гоголевская интонация, которую сохраняет и усиливает Достоевский, существует для показа трагической бессмысленности.
Голядкин затерт. Торжествующие враги посылают его в сумасшедший дозм, в котором ему будет не о чем бредить.
Шел 1848 год.
Шестьдесят лет прошло с того времени, когда на улицах Москвы, узнав о взятии Бастилии, целовались незнакомые.
Первая французская революция заключила XVIII век, победила, исчерпалась. После нее над миром прошли войны Наполеона и его презрение к обычному человеку и к идеалу.
Великое разочарование овладело человечеством. Оно осталось бедным, несчастливым и обманутым.
Вот что писал Достоевский о Великой французской революции, связывая ее неудачи с появлением байронизма, с новой надеждой человечества – социализмом. Статья написана в 1877 году.
«После исступленных восторгов новой веры в новые идеалы, провозглашенной в конце прошлого столетия во Франции, в передовой тогда нации европейского человечества наступил исход, столь не похожий на то, чего ожидали, столь обманувший веру людей, что никогда, может быть, не было в истории Западной Европы столь грустной минуты… Новый исход еще не обозначался, новый клапан не отворялся, и все задыхалось под страшно понизившимся и сузившимся над человечеством прежним его горизонтом. Старые кумиры лежали разбитые. И вот в эту-то минуту и явился великий и могучий гений, страстный поэт».
Французская революция, ее неудача, байронизм, как отчаяние и протест против торжества нового владыки – буржуа, обманутый народ и социализм, как новая надежда, – вот путь человечества таким, каким он представлялся молодому Достоевскому.
Мысль Достоевского можно уточнить: еще большим ударом явилась революция 30-го года. Она была как будто легка по своему ходу и оказалась совершенно безнадежной по выводу: власть захватили богачи.
Байронизм был подтвержден этой неудачей, которая как будто подвела его итог.
Белинский в статье «Парижские тайны» писал в 1844 году:
«Сражаясь отдельными массами из-за баррикад, без общего плана, без знамени, без предводителей, едва зная, против кого, и совсем не зная, за кого и за что, народ тщетно посылал к представителям нации, недавно заседавшим в абонированной камере: этим представителям было не до того; они чуть не прятались по погребам, бледные, трепещущие. Когда дело было кончено ревностию слепого народа, представители повыползли из своих нор и по трупам ловко дошли до власти, оттерли от нее всех честных людей и, загребя жар чужими руками, преблагополучно стали греться около него, рассуждая о нравственности. А народ, который в безумной ревности лил свою кровь за слово, за пустой звук, которого значения сам не понимал, что же выиграл себе этот народ? – Увы! тотчас же после июльских происшествий этот бедный народ с ужасом увидел, что его положение не только не улучшилось, но значительно ухудшилось против прежнего. А между тем, вся эта историческая комедия была разыграна во имя народа и для блага народа!»
Русский критик учил русского читателя и писателя тому, что еще не понимал Эжен Сю: «…что зло скрывается не в каких-нибудь отдельных законах, а в целой системе французского законодательства, во всем устройстве общества».
