Немного погодя недоверчиво сказала: «Хм?» Потом повторила: «Хм…хм!» — уже вполне утвердительно, хотя и с некоторым сомнением.
И вдруг дурашливо скороговоркой протараторила:
— Тридцать три подвала с гущей разорвало, нет, это кощунство! Материнство! Хлебопашество!..
Алексейсеич беззвучно тихонько смеялся. Давно с ним этого не было.
— Неужели помнишь?.. Это Кискинтин. Чертыхание или проклятие, вообще приговорка у него была такая. Кискинтин!.. И в точности вот именно так вот, как ты показала, дурашливо вякнет и рад.
— Вот чему ты учил меня в детстве!.. Было время, ты мне какие-то истории рассказывал!.. Сказки. И мне, кажется, это нравилось. Ну до чего же ты был плохой рассказчик… Все ты там путал. На международном конкурсе на худшего рассказчика ты бы попал в тройку призеров, обязательно… Ужасно плохой. Потом я это поняла. А тогда мне почему-то нравилось. Ну почему?
— Да, это странно.
— Почему именно Кискинтин? Он в самом деле существовал?'
— Ну конечно. В детстве. Он сам так себя называл.
— В каком детстве?
— В моем детстве.
— Откуда же я это помню?..
— Когда-то я тебе рассказывал. В твоем детстве.
— Да, да… конечно… Понятно, значит, это у нас с тобой общие детские воспоминания. Забавно, а?
Снаружи, у входной двери, послышалось царапанье ключа, наваривающего замочную скважину. Мать возвращалась из магазина.
Нина быстро подобрала с пола поднос и пошла к ней навстречу в прихожую. По дороге воровато обернулась, точно у них тут шел тайный какой-то разговор. Снисходительно-насмешливо хмыкнула:
— Хм… Друзья детства! Э?.. Потеха!
Она вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь ногой и плечом, очень ловко, несмотря на то, что руки у нее были заняты, а Алексейсеич опять остался один. Впрочем, так он проводил сейчас большую часть дня, даже когда кто-нибудь и дежурил, сидя у его постели.
Ему очень хотелось сейчас что-то рассказать дальше про Кискинтина и про все ожившее при первых ее, как будто заинтересованных, словах вопроса.
Слушать было некому, и он стал рассказывать Нине без слов. В ее отсутствие, но так, чтоб она все поняла и увидела, если б сидела тут рядом и ей интересно было слушать.
— Ты можешь себе представить!.. — начал он вслух, но испугался, что его услышат, и продолжал молча и тут же подумал, что молча — оно и лучше. Так же как самый чудесный, оставивший после себя радость и свет сон выглядит глупым сном, когда пытаешься его рассказать наутро, так и это, что ему сейчас так представилось… Что тут можно рассказать? Случайным поворотом телефонного диска с дырочками для пальцев Нина набрала номер, и вот откликнулось: ему представилось разом многое, чего с одной точки глазами увидеть невозможно, а он вот видит разом с самых разных точек: издали, вблизи и даже как будто изнутри все видит. Все разом, так что даже нужно некоторое усилие, чтоб задержаться на чем-нибудь одном.
Видит черный, весь лакированный кабриолет с когда-то впервые увиденной и изумившей его лошадкой. Она бежала весело и надменно, точно играя, выстукивая копытами, по Английской набережной Невы. Он долго потом думал, что такая нарядная, в сверкающих наглазниках лошадка может быть только из цирка; видит матовые тройные шары фонарей Троицкого моста, куда въезжаешь на трамвае мимо пустого плаца Марсова поля и Летнего сада, обогнув памятник очень красивому Суворову; никому не интересную Петропавловскую крепость с золотым шпилем, а где-то в сторонке за ней — точно не известно где — заманчивые и страшные «Американские горы», куда его поведут когда-нибудь; длинный прямой Каменноостровский проспект с только что поставленным памятником «Стерегущему»: два матроса бросаются открывать какую-то заслонку, из которой льется чугунная вода; полный чудес, первый в жизни цирк «Модерн», которому потом предстоит сгореть дотла; магазин, где снежной зимой за большими витринами цветут кусты сирени и прохладно пахнет влажной землей. Это все просто дорога домой, и он старается не задерживаться, оторваться от подробностей, но совсем не видеть, не знать, где он и что вокруг него, он тоже не может. Тусклое зимнее утро. Безлюдно в квартире. Тишина, только потрескивают по всем комнатам затопленные печи. Прохладно и сумеречно. Он сидит, по-турецки скрестив ноги, прямо перед открытой чугунной дверцей кафельной печи. Его обдает жаром и светом, и он не отрываясь глядит в пылающую пещеру, полную голубых, красных огоньков, вспышек дыма и рушащихся, сияющих россыпей раскаленных углей. Там все меняется поминутно, и это что-то значит, но что — непонятно. Он сидит на большом медном листе, прибитом перед жерлом печки медными гвоздиками с маленькими головками. В руках у него стакан с детским «кофеем» с молоком и половина вдоль разрезанного калача, намазанного ливерной колбасой. Он любит смотреть и жариться у открытого огня, он любит ливерную колбасу и нарочно пришел и уселся тут на пол, где ему никто не помешает, чтоб получать все удовольствия разом, и вот слезы текут по его круглым, детским щекам. Слезы восторга и горести, мучительного напряжения отчаянного порыва решимости, готовности к какому-то совершенно неопределенному, но великому подвигу, несмотря на семь лет и ливерную колбасу.
Ах эта, такая малочисленная, сомкнувшаяся в полутьме у бревенчатой городской стены дружина русских воинов с длинными копьями, в островерхих шлемах. Весь воздух заполнен смятенными, рыдающими, прекрасно слитными голосами толпы окружающих воинов жен. Они певучим плачем, скорбно и величаво встречают страшную их общую судьбу.
Сердце у Алешки томилось и рвалось от одного воспоминания об этих голосах, о музыке, все ему объяснявшей, чего ему никогда бы не понять из слов. Он знает, что эта маленькая дружина прощается с народом, перед тем как выйти на смерть из городских стен навстречу несметным татарским полчищам. Вся до одного она поляжет в жестокой сече в чистом поле. Это знают женщины и сами воины, и потому они так и поют: как будто причитая над ними, как над погибшими, оплакивая их, как мертвых, и прощаясь с ними еще живыми. И голоса воинов поют, соглашаясь и тоже прощаясь, с тем мужеством, которому нет надобности скрывать и скорбь о себе и о неизбежной гибели города, за который они уходят сражаться и умереть, — города, который потом чудесно окажется спасенным, но они-то, бедные, сейчас этого еще не знают…! И Алеша, всхлипнув, запивает слезы кофеем и, чувствуя солоноватый привкус во рту, откусывает от калача, жует и, вздыхая, опять видит в раскаленной пещере прекрасное, на всю жизнь что-то решившее в нем самом видение града Китежа — оперы, которую он слышал, видел и пережил, наверное, вот тогда, лет семи-восьми от роду…
Да, да, странно, наверное, но вот именно тогда, семи-восьми лет! Наверное, у всякого по-своему, а у него это был «Китеж», когда он, сам не сознавая, вдруг, и, оказалось, навсегда, сердцем поверил в свою причастность, принадлежность к чему-то, что он и назвать-то еще не умел, — к своей прекрасной, вечной, живой родине — справедливости… Много, очень много лет прошло, прежде чем это могло сказаться в его жизни, и, конечно, не в те окружавшие его семилетнюю жизнь годы, когда само слово «патриот» звучало насмешкой над черносотенным «заверуцаряиотечество».
— Ты не спишь? — тихонько, заботливо задала жена самый глупый из всех заботливых вопросов, какие есть на свете.
Действительно, он не спал, но с неохотой возвратился теперь издалека. Как-то не совсем возвратился. Еще где-то очень близко слышался тихий звон рушащихся углей в пылающей топке.
— Мечтал о чем-то? — снисходительно-мягко, как привыкла с ним говорить за время болезни, начала она, но тут же догадливо поправилась: — Вспомнил что-нибудь?
— Так… одного Кискинтина, — медленно, по слогам, выговорил он. Она очень насторожилась: не смеется ли, не отгораживает ли от нее своих мыслей, — он это заметил. Ему не хотелось ее обижать, и он заставил себя рассказать ей кое-что: как топились печки по утрам в пустой квартире и он любил сидеть, уставившись на огонь; а Кискинтин? Правда, это бывало: рассказывал ему про «Натпинкертона» или «Никкартера», истории, вычитанные из семикопеечных книжонок.
— Разве ты не умел прочесть их сам?
— Я маленький был, но, например, Гоголя рассказы тогда уже читал… Пушкина сказки, Лермонтова — кое-что… А эти книжонки про сыщиков презирал, самому читать их мне было скучно. А когда Кискинтин расписывал, я с удовольствием слушал. По утрам, у печки. Он печки топил в доме. Дрова трещат, а он рассказывает с восторгом, с ужасом, взахлеб. Наверное, мне нравилось, что получается таинственно, страстно, бестолково, но будто все сам он видел. Странно, да?
— И ты это вспомнил? Эту чушь?
— Вспоминаешь-то ведь только самого себя. А не то, что там: «Железная рука сыщика стиснула, как клещами, окровавленную руку закоренелого преступника…»
