— Знаете, чья работа? — спросил Андрей Кузьмич.
— Не догадываюсь.
Мещеряков назвал фамилию известного живописца.
— Как же она к вам попала?
— Да ведь художник-то родом из наших мест. Мамаша его и поныне живет здесь. А это — личный подарок.
Усадив Лобасова за стол, Андрей Кузьмич достал с полки толстую конторскую книгу и положил ее перед ним.
— Вот что хотел я вам показать.
На первом листе книги четким учительским почерком было выведено: «Жизнь и природа Залесья».
— Тридцать лет вел наблюдения, записывал факты и случаи, — пояснил Мещеряков.
Лобасов с интересом листал эту книгу. Тут были описания местных лесов, сведения о погоде, о времени перелета птиц, о сроках цветения трав и деревьев. В перемежку с этими заметками любителя-натуралиста встречались записи о ремеслах, о появлении в Залесье первого трактора, о разных событиях сельской и городской жизни.
Некоторые записи были иллюстрированы любительскими фотоснимками. Внимание Лобасова привлекла фотография ясноглазого мальчика лет двенадцати. Она была обведена траурной черной каемкой. Рядом на той же страничке шла запись:
«Пастушья сумка, сем. крестоцветных. Настой травы— кровеостанавливающее. Собирать в июне — пока не огрубела».
«Горицвет. То же — адонис весенний, сем. лютиковых. Сушеные цветы и листья в настое подобны валерианке. В здешней местности встречается чрезвычайно редко. Обнаружил Ник. Кун., в дубках за Пильней. 2.VI.34 г.».
На полях уже другими чернилами было написано: «Теперь я часто вспоминаю, как мы ходили в лес с тобой. Твоя любовь к родному краю вела тебя с врагом на бой». Этими же чернилами в левом уголке траурной рамки нарисована пятиконечная звездочка.
— Это кто же?
— Ученик мой, Коля Куницын. Очень способный мальчик, увлекался ботаникой. Поступил учиться в университет. А тут — война. В сорок четвертом году погиб под Житомиром. Был командиром танка. Посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Его младший брат, Алексей Савватеевич, председателем исполкома у нас работает. А от Коли у меня вот что на память осталось, — Андрей Кузьмич достал с полки папку и подал Лобасову. — Гербарий лекарственных растений нашего края, — пояснил он. — Составлен учеником шестого класса залесской школы № 2 Николаем Куницыным.
В папке между листами лежали засушенные цветы и травы. Лобасову показалось, что он даже ощущает тонкий запах этих растений.
— Кстати, — сказал Андрей Кузьмич, — я посоветовал бы вам побывать в нашей больнице. Там есть врач, Семен Ильич Коган. Чудодей в своем деле и человек прекрасной души.
Лобасов просидел у Мещерякова до самого вечера. На прощание хозяин опять пригласил:
— Запросто заходите, я всегда дома.
Через неделю Лобасов собрался в отъезд. За это время он побывал и в больнице, и на лесопилке, познакомился со многими жителями Залесья. Снова, еще раз встречался с председателем исполкома Куницыным. Он уже был захвачен заботами и интересами жизни этого тихого городка. Перед отъездом захотелось вновь навестить Мещерякова.
Старый учитель встретил его с сердечным радушием.
— Вот кстати-то, — сказал он, — мы как раз чай пить собрались. Да! Я ведь вас в прошлый раз с супругой не познакомил. — И позвал: —Маша, Марья Семеновна, где ты там?
Из боковушки вышла пожилая полная женщина в очках.
— Вот, познакомься — Сергей Константинович Лобасов.
— Здравствуйте, — певуче сказала она. — Милости просим.
— Давай-ка, угости москвича вареньем твоим, — сказал Андрей Кузьмич и, обращаясь к Лобасову, добавил — Она варенье варить мастерица.
— Милости просим, — еще раз пропела Марья Семеновна.
За чаем между прочими разговорами Лобасов спросил:
— А почему это у вас в Залесье городской сад называют Костиным, кинотеатр — Коровинским, а больницу Павловской? Хотя, больницу-то, вероятно, в честь физиолога Павлова…
— Как раз — нет. Секретарем райкома у нас Павлов работал. А в городе тогда с медицинским обслуживанием плоховато было: больничка старая, оборудование в ней допотопное. Вот секретарь райкома и взялся за это дело. При нем новую больницу построили. Теперь и рентген, и лаборатория для анализов, и физиотерапия — все есть. Ну, доброе-то и не забывается. Как о больнице заговорят, так все — Павловская да Павловская. А сад — это уже при другом секретаре, при товарище Костине у нас появился. На том месте пустырь был. Крапива росла, репейник. Вот Костин и сагитировал молодежь: давайте, говорит, создадим здесь парк отдыха. Стали воскресники проводить, площадку очистили, деревца посадили. Теперь куда как хорошо разрослись. Загляденье! А поскольку инициатива пошла от Костина, то и название такое: Костин парк. Конечно, не официально, но в просторечии так называют.
— А слыхал я, что одно время работал у вас секретарем райкома товарищ Дымец.
— Дымец? Что-то не помнится мне. Маша, а ты не помнишь?
— Фамилия заметная, а не помню, — ответила Марья Семеновна.
— Может, и работал, но всех не упомнишь, старческий склероз начинается, — как бы извиняясь, сказал хозяин. И тут же добавил: — Многие бесследно уходят…
Есть довольно распространенное комнатное растение— пеларгония, или, попросту говоря, герань. Цветет оно ярко-красными шапками. Герань очень любят жители небольших городов и фабричных поселков. Столичные, особенно те, которые стараются не отставать от современного уровня европейской цивилизации, относятся к герани свысока, считая ее признаком провинциальной безвкусицы.
Лично я исполнен глубочайшего уважения к герани. И не только потому, что вырос в такой среде, где этот цветок пользовался широкой популярностью, но и потому, что знаю историю, в которой герань играла положительную и главную роль.
В тридцатых годах я жил в городе Иванове и был репортером газеты «Рабочий край». Однажды накануне Первого мая редактор дал мне задание съездить в районный городок Шую и подготовить для праздничного номера газеты репортаж о молодой, но уже знаменитой тогда ткачихе Марусе Калининой. В паре со мною поехал наш фотокорреспондент Кузьма Пискарев, человек многоопытный, строгий и, как он сам о себе говорил, политически принципиальный.
В первую очередь мы, конечно, побывали на фабрике, поговорили с директором, мастером и с самой Марусей, милой и скромной девушкой. Я записал все, что было нужно, а мой напарник сфотографировал ткачиху за работой.
Очень красиво она работала. Легко и проворно. Словно танцуя, порхала Маруся среди восьмерки своих станков. Движения рук ее были уверенно ловки. И казалось, что оглушительный грохот ткацкой не мешал ей слышать музыку рождения серебристого полотна.
У Кузьмы возникла мысль заснять ее еще и в домашней обстановке. Мы договорились, что зайдем к Марусе домой после смены.
Жила она с матерью пенсионеркой в слободке недалеко от фабрики. Когда мы пришли к ней, Маруся уже принарядилась. На ней было яркое крепдешиновое платье цветочками и модные туфельки.
Небольшая квартирка Калининых выглядела уютно и чисто. Во всем здесь чувствовались заботливые женские руки. На кровати, застланной тканевым покрывалом, аккуратной пирамидкой возвышались подушки в наволочках с кружевными прошвами, спинка дивана украшена вышивкой, на подоконниках стояли плошки с пышно цветущей геранью.
Кузьма сфотографировал Марусю, усадив ее рядом с матерью на диване, потом возле зеркала, потом приказал ей встать у окна и уже прицелился объективом, но вдруг нахмурился, сказал: «Так не пойдет», — и решительно стал убирать плошки с геранью с подоконника на пол.
— Ты что? — спросил я.
— Не пойдет! — твердо сказал мой напарник. — В кадре герань оказалась. Не гармонирует с образом нового человека.
— А может, с цветами даже красивее? — робко заметила молодая хозяйка.
— Красота красотой, но и о содержании нельзя забывать, — назидательно ответил Кузьма. — Снимок должен иметь воспитательное значение.
После того как фотографирование было закончено и плошки с геранью снова поставлены на подоконник, мать Маруси, Прасковья Ильинична, пригласила нас попить чайку.
Уже за столом она вдруг сказала:
— А герань-то вы зря обидели. Это у нас самый первомайский цветок. Хоть у кого из старых партийцев спросите, и те подтвердят: уж самый-то, самый майский.
— Это почему же? — полюбопытствовал я.
— А вот почему. Шуя наша еще и в старое время сильно революционной была. Здесь ведь Михаил Васильевич Фрунзе работал, только его тогда у нас Арсением звали. Он нелегальным считался, подпольщиком. Я его помню, хотя была тогда, как вот Маруся теперь, молоденькой. Жили мы тут же, в слободке. В тыща девятьсот седьмом году, никак, в марте месяце, Арсения-то арестовали. Да и не одного Арсения, а и других, кто к нему ближе стоял. На фабриках такое началось, что не приведи тебе господи — угрозы да штрафы. А перед первым мая из жандармского управления приказ: за маевку — тюрьма. Кто из мужчин в красной рубашке появится— хватать и немедленно в каталажку. Если какая женщина красный платок или кофту наденет — туда же. Тут кто-то из партийных и сообразил, как сделать-то надо.
