В дальнейшей жизни Янке пришлось пережить немало мрачных дней, но день, в который они уехали с хутора Ниедры, остался в его памяти самым тяжелым. Янка понимал, что в мире нет второй Лауры; он может встретить еще сотни и тысячи прекрасных созданий, но никогда его разум не осветится молниеносно вспыхнувшим прозрением: это она!
Янка испугался жизни — он боялся потерять самое прекрасное и самое драгоценное, что можно найти под этим солнцем. Чтобы остаться наедине со своими мыслями, он ушел далеко вперед. Уходя, Янка заметил высокую гору, похожую на спину верблюда, вершина которой поднималась над вершинами других окрестных гор. У этого великана было красивое название — Казанда, и на его пологом склоне находился хутор Ниедры. Там, у Казанды, жила Лаура… Эта гора целый день была видна на северо-западе, и Янка часто останавливался и оглядывался назад. Он все еще видел места, где жила Лаура; кажущаяся близость их как бы смягчала горечь его дум. «Может быть, я увижу Казанду и оттуда, где мы будем?» — думал Янка. Чем дальше уходила дорога, тем пристальнее всматривался он в очертания вершины Казанды, чтобы запомнить и не потерять ее из виду.
Вечером путники добрались до высокого горного перевала, откуда дорога вела вниз, в глубокую, широкую долину. Перед закатом Янка в последний раз оглянулся на туманный силуэт Казанды. Подводы спустились вниз, но теперь Янка отстал от них и долго еще продолжал стоять на самом высоком месте перевала, бесконечно повторяя про себя какое-то слово. Наконец и ему пришлось спуститься в долину, темневшую у его ног.
И настала вторая мучительная ночь. Они ночевали в избе какого-то крестьянина, куда сразу же после их приезда набилось много народу, так как в глухих деревнях всякие проезжие составляют событие, о котором после говорят целую неделю. Хозяин дома в свое время был на войне и больше года находился на Рижском фронте. Наконец-то он мог досыта наговориться о пережитом с людьми, которые сами оттуда. Янку эти разговоры мучили, словно кошмар. Он первым взобрался на полати и старался не слушать. Некоторое время это ему удавалось, но вдруг он ясно расслышал слово, которое заставило его напряженно прислушаться. Деревенские посетители ушли, и беженцы, оставшись одни, заговорили о хуторе Ниедры. Эрнест упомянул имя Лауры, и, не видя его лица, уже по тону голоса Янка догадался, что брат по привычке цинично усмехается. Дальнейшие слова Эрнеста подтвердили эту догадку: он говорил двусмысленности о дочерях Ниедры. Янка готов был растерзать брата, но ему приходилось спокойно лежать и слушать, ничем не выдавая своего возмущения. Он дорожил своей огромной тайной, боялся, чтобы ее не открыли. Как вообще смел такой человек, как Эрнест, произносить имя Лауры!
5
Их путешествие длилось еще два дня. Дорога от хутора Ниедры неуклонно вела на восток. Когда Эрнест во время одного привала стал изучать карту, оказалось, что их маршрут образует правильный прямой угол, и это совсем не кратчайший путь из города в латышское селение. Руководитель переселенческого бюро составил маршрут с таким расчетом, чтобы Зитары ехали через свободные земельные участки и попутно осмотрели их, — им не было дано твердого указания остановиться в каком-либо определенном месте.
Утром следующего дня они переправились через Бию. Горы стали ниже, главные хребты потянулись на юг. В течение всего третьего дня путь беженцев пролегал по границе, разделяющей два резко противоположных природных пояса. Налево, с северной стороны, простиралась волнообразная, вырубленная догола приалтайская степь; справа темнела тайга, возникшая внезапно, верстах в двух от последних степных деревень. Скоро она перешла в настоящий девственный лес, где не было ни человеческого жилья, ни дорог, разве изредка встречалась пасека или охотничья тропинка. Заросший высокой густой травой и кустами, заваленный на каждом шагу буреломом, такой лес в течение всего лета был почти неприступен. Сквозь густое сплетение его зарослей не мог пробраться ни человек, ни зверь. И лишь осенью, когда трава увядала и с деревьев осыпался лист, охотник или сборщик орехов мог пробраться в этой чаще. В остальное время там не видно людей, разве иногда заберется старый смолокур и по ему одному известным тропинкам проедет в тайгу на двуколке, чтобы разыскать заросли седых берез.
Отчаяние, охватившее Янку после отъезда из хутора Ниедры, понемногу утихало.
«Лбом стену не прошибешь, — должен был наконец признаться Янка. — Безумствуй как хочешь, вой, брыкайся, страдай — ты ничего не изменишь. Поэтому жди спокойно, не растрачивай силы, не поддавайся унынию, думай о будущем и готовься к нему. Если у тебя хватит выдержки и воли, ты победишь в жизненной борьбе. Может быть, даже и лучше, что ты пройдешь через испытания и убедишься в точности и силе твоих чувств».
Нет, испытаний он не боялся. Он был уверен в себе и знал, что ничто не заставит его забыть Лауру. По мере того как они приближались к цели своего путешествия, в сердце Янки все яснее и пленительнее утверждалась новая мечта. Она совсем не походила на его прежние мечтания. Трудная жизнь в незнакомой тайге рисовалась ему теперь как романтическая картина борьбы: в тайге задымят костры лесосеки, дерево за деревом, пень за пнем отступят леса, освобождая место для будущих пашен и лугов. Посреди тайги поднимется красивый, простой, прочный дом, и на сочных пастбищах замычит стадо. Суровым трудом завоюет Янка свое место под солнцем, будет работать как вол, польет своим потом землю чужбины и станет счастливейшим из людей, ибо с ним будет и Лаура. И тогда ему больше ничего не нужно — ни море, ни дальние страны, ни слава, — Лаура одна заменит весь мир, без нее все остальное не имеет никакой цены.
Эта мечта Янки имела большую связь с действительностью, чем прежние его мечты. Он был еще слишком молод, чтобы впасть в продолжительную меланхолию и не видеть красот жизни. Он снова стал замечать людей. Вот его сестра, гордая, высокомерная Эльза — нет, Лаура не такая. Там были Карл и Сармите — два счастливых, тихих человека; их ничто не разлучало. Они ежедневно видели друг друга и шли одной дорогой, но Янка им не завидовал — ему казалась, что эти двое слишком спокойны, они не способны к большому, сильному чувству. А Эрнест никогда этого не поймет, его думы заняты золотом, ничтожными песчинками, лежащими где-то в долинах Алтая; жалкий человек, он не имеет никакого представления об истинном счастье и настоящей жизни.
Наконец, запахло жильем. То там, то здесь над тайгой вились струйки дыма, слышался лай собак, пение петухов.
Навстречу ехал темнолицый мужчина, по-видимому, алтаец. За спиной его сидела жена с ребенком на руках. Их волосы спадали на плечи густыми прямыми прядями и блестели на солнце, как вороново крыло. На ногах у обоих были длинные, из мягкой кожи сапоги без подметок и каблуков, перехваченные ниже колен ремешками.
— Кто там живет? — спросил старый Зитар, указывая на лес.
— Латыши, — ответил алтаец.
Беженцы свернули в тайгу по хорошо укатанной лесной дороге. Полчаса спустя путники увидели первые дома. Они были разбросаны среди небольших полей и лугов, на изрядном расстоянии один от другого, а между ними и вокруг них стоял лес, такой же нетронутый, первозданный, как в те времена, когда первый переселенец поставил здесь первую лачугу.
1
Пятнадцать лет тому назад сюда пришел не старый еще человек и построил в тайге маленькую бревенчатую избушку. Здесь протекала речка, и на берегу ее была небольшая вырубка. Новосел всю зиму охотился, а весной продал шкуры зверей и купил корову. Лето он работал мотыгой и лопатой, корчевал пни, очищая участок земли под первую пашню. Осенью он занимался сбором хмеля и ягод черемухи, ездил в тайгу за кедровыми орехами и таким образом скопил деньги. Теперь он уже приобрел лошадь, сельскохозяйственные орудия и семена на следующую весну. А когда в лесу был построен просторный дом, новосел нашел себе в одной из соседних деревень жену. Это был латыш Симан Бренгулис, а жена его была сибирячка. Большой хутор с годами разросся, и его прозвали хутором Бренгули. После 1905 года сюда приехали два латышских семейства — политические ссыльные, — и по соседству с хутором Бренгули выросли еще два новых хутора. Теперь все три латышские усадьбы именовались поселком Бренгули. Позднее, во время мировой войны, когда волна беженцев принесла в Сибирь много латышей, в поселке появились новые жители и скоро в тайге жило уже сорок латышских семейств. Уездные власти признали колонию латышей самостоятельной административной единицей, разрешили избрать старосту, иметь круглую печать и назвали колонию селом Бренгули. Симан Бренгулис сделался первым старостой и занимал эту должность и в те дни, когда здесь появились две семьи последних колонистов — Зитары и Валтеры. Бренгулис был теперь состоятельным человеком, владельцем обширных лугов и большого стада; в загородке у него всегда стояла на откорме дюжина свиней, сарай был полон разных сельскохозяйственных машин, а его лошадьми любовалась вся округа. Сам Бренгулис выглядел настоящим кулаком: упитанный, с заметно округлившимся брюшком, светло-русой пышной бородой и усами. Он носил лаковые сапоги, широкие брюки и ярких цветов рубашки с вышитым воротом… Только жена его мало соответствовала окружающему ее благополучию — это была худенькая, незаметная женщина, косившая одним глазом, — в то время, когда Бренгулис женился, он не мог найти лучшей девушки; хорошо, что хоть эта согласилась пойти за него.
