Хозяин не играл почти никакой роли в домашней жизни, и Лауме редко приходилось встречаться с ним. После дневных трудов, не очень утомительных, но требующих постоянного внимания, Лаума вечерами могла читать в своей комнате. Иногда барыня спрашивала, не хочет ли она пойти в кино или цирк. Но Лаума никуда не ходила. Она наслаждалась сознанием своей самостоятельности. Ей еще никогда не было так хорошо. Будь ее хозяйка грубее, капризнее, требовательнее, Лаума и это перенесла бы с легким сердцем: на работе она могла вынести любые трудности, лишь бы завоевать себе право на жизнь, — ее жизнь все же оставалась в полном ее распоряжении… Ничья чужая, навязчивая, враждебная воля не имела права вмешаться в ее жизнь. Она не позволит этого никому, никому на свете! При одном воспоминании о прежних обидах в ней поднимались вспышки глухого гнева. Она не могла вычеркнуть из памяти прошлого!
Лаума не была любопытной, но и она скоро поняла, что в семье Пурвмикелей происходит что-то странное. Днем, пока Пурвмикель был в министерстве, Милию посещали молодые и средних лет мужчины. Все они держали себя очень свободно, со многими Милия была на «ты», все они приходили с какими-то требованиями, но неизменно уходили разочарованными и неудовлетворенными. Милия всячески старалась их успокоить, но дело было не в словах.
Лаума никогда не слышала, чтобы Милия говорила о своих гостях мужу, да и он не интересовался ее рассказами, — казалось, он тоже был чем-то озабочен. В этом доме все проявляли странное, непонятное недовольство. Иногда, подавая вечерний чай, Лаума слышала, как Милия жаловалась на боли, которые уже давно ее мучают, в другой раз она рассказывала о визите к врачу, который рекомендовал ей принимать какие-то лекарства. Пурвмикель кусал губы, а когда к нему обращались, растерянно улыбался.
Лаума смутно чувствовала, что и недовольство гостей находится в какой-то связи с неизвестной болезнью Милии. Постепенно они стали появляться все реже, присылали лишь записочки.
Лаума мало разбиралась во всем этом, и все, что ей казалось странным или сомнительным, относила к особому, господскому тону. Ведь эти люди были совсем непохожи на нее и на тех людей, которых она до сих пор знала.
«Какое мне дело, — унимала она свое любопытство. — Каждый живет, как ему нравится и как умеет».
«Эта девушка мне подходит, — радовалась Милия. — Она прямо создана для меня».
Только Пурвмикель ни о чем не думал. За него думали другие.
***
Пурвмикель не сознавал, но чувствовал, что его словно пытают. Во время особенно острых приступов страданий он не мог не обратить внимания на какую-то продуманную дьявольски безжалостную систему, которая вела к ухудшению его состояния. Правда, он был слишком деликатен и слишком хорошо думал о жене, чтобы догадаться, какую постыдную роль она навязывала ему.
Влюбившись в Милию, Пурвмикель, как и большинство влюбленных, наделил ее самыми блестящими качествами. Свои мечты, свои самые прекрасные и глубокие замыслы он посвятил ей и, отуманенный пылкими чувствами, думал, что Милия сияет своим светом, а не отражает лучи его личности. Обманув себя, подняв ее на пьедестал, чтобы она была выше его, — он радовался. Но кумир рассыпался в прах: вместо божества на пьедестале оказалась обыкновенная самка, а у Пурвмикеля не хватало духа признаться себе в этом. Он продолжал обожать ее, пресмыкаясь и унижаясь перед своим же вымыслом.
Пурвмикель не замечал, какие наперченные и жирные блюда подавали ему в последнее время; будто случайно, у него на столе всегда оказывались книги эротического содержания…
Болезнь Милии затянулась. Она ежедневно ходила к врачу, сильнее, чем обычно, душилась крепкими духами, чтобы заглушить предательский запах лекарств. Пурвмикель так ни о чем и не догадывался, он только хотел, чтобы жена скорее выздоровела. Но Милия, будто не замечая состояния мужа, часто совершала в его присутствии свой туалет. Чувствуя, что у него нет больше сил сдерживаться, он запирался в кабинете и, стиснув зубы, до полуночи расхаживал взад-вперед, опрокидывая стулья и швыряя книги, назойливо лезшие в глаза своими соблазнительными заглавиями.
Пурвмикель старался утомляться, думать о чем-нибудь постороннем, работать — но напрасно. Он приходил на службу раньше времени, целый день нервничал, придирался и сердился на себя и своих подчиненных за малейший промах. Он в это время был плохим коллегой: хмурился, ворчал, нетерпеливо швырял папки и бумаги и портил настроение всем, кому приходилось с ним соприкасаться. Никто не мог объяснить причину такой резкой перемены в характере начальника отдела.
Больше всего он был зол на женщин — сотрудниц министерства. Стоило одной из них показаться в его кабинете, как он сердито выпроваживал ее:
— Если вам что-нибудь не ясно, идите к делопроизводителю. Неужели у меня только и дела, что инструктировать вас по каждому пустячному вопросу!
«Я, вероятно, сойду с ума, если не заглушу в себе это», — часто думал Пурвмикель.
И он пытался подавить в себе бушевавшие страсти. Он вычитал в какой-то книге, что искусство — это видоизмененная эротика, художник изживает в искусстве излишки своей страсти. Упоминались некоторые видные поэты, ученые и философы, освободившиеся при помощи художественного творчества от своей чувственности и вложившие эту громадную энергию в бессмертные художественные произведения. Ах, если бы он мог эти силы, раздирающие и потрясающие все его существо, подчинить своему таланту, своему разуму! Какие перлы искусства, какие бессмертные ценности создал бы он!
Он пробовал писать. Убежденный в том, что избыток сил сам выльется в нужную форму, он не гнался за идеей, за жанром. Инстинктивно, доверяясь прозорливости своей взволнованной души, он давал волю перу скользить по бумаге, предоставлял чернилам растекаться пестрыми рядами букв. Он, не перечитывая, исписывал страницу за страницей, сознание лихорадочно создавало образы, мелкие и значительные картины, на память приходили какие-то сцены, уличные шумы, смутные порывы чувства. А когда он позже, усталый, останавливал этот поток, то видел, что перед ним только бессмысленный хаос.
Спасаясь от страсти, он хотел похоронить ее под бессмысленным нагромождением фальшивых фраз, — но этот покров был слишком непрочен. Он видел женщину во сне и наяву, желая этого и помимо желания. Ни на мгновение не мог он забыть предмет своего волнения, своей страсти — Милию. Она, как тень, следовала за каждым его душевным движением, она не давала сосредоточиться, она появлялась и исчезала, все время напоминая о себе.
Милия с удовлетворением замечала, что все идет по намеченному ею плану.
«Теперь пора», — сказала она себе как-то утром и загадочно улыбнулась.
***
Пурвмикель проснулся. Укрывшись до подбородка теплым одеялом, он предавался сладостному чувству безделья. Он редко помнил свои сны, а когда вспоминал, то радовался всплывавшим из подсознания видениям. Целый день он думал о них, пока сквозь бредовый хаос не вырисовывалась какая-то живая картина, связное переживание, страшная или приятная ситуация. Тогда он фиксировал ее на бумаге, — у него была специальная тетрадь, в которую он вписывал все достойные внимания сны. Некоторые из них даже вдохновляли его на стихи.
Этой ночью Пурвмикелю тоже снился сон. По грязной, вязкой дороге он шел в какую-то глухую деревушку. Вокруг раскинулось болото, почва колебалась под ногами, около пожелтевших кочек пучилась болотная жижа. Он пришел в деревню. Она находилась на открытом месте, на горе, поднимавшейся, как остров, над окрестной мрачной, пустынной равниной. Но и гора была болотистой — она сотрясалась, как студень, от каждого прикосновения. С вершины горы во все стороны стекали речки. Гору окружали одинокие дома, разделенные друг от друга речушками. Пурвмикель вошел в один дом, где у него было какое-то дело. Все обитатели — взрослые, дети и собаки — сидели на полу у входа и ели из большого закопченного котла. Казалось, они не заметили вошедшего. Торопливо и серьезно эти люди вынимали из котла вареных змей и ящериц. Дети дразнили собак еще живыми пресмыкающимися, которые извивались и шипели. Но собаки заметили Пурвмикеля и, сердито ворча, принялись обнюхивать его; он не мог ступить и шагу — со всех сторон виднелись оскаленные клыки, из красных пастей вырывалось горячее дыхание. Беспомощно смотрел он на людей, но они смеялись и показывали на него пальцами, дети науськивали на него собак. Даже во сне он рассердился. Над ним насмехались. Но он не успел запротестовать, как почувствовал острую боль во всем теле, ужас сковал его сердце… Затем он полетел в пропасть… и проснулся.
Это был страшный сон, но именно такие сны и нравились Пурвмикелю. Он лежал с открытыми глазами, с приятным, спокойным сознанием, что ничто ему не угрожает.
