К Ольге я не пошел. К Ольге я уже никогда не пойду. У меня не было колебаний. Только сердце щемило. Только грудь пылала ненавистью и жаждой — сражаться, сражаться, сражаться до конца!
Я вынужден был снова пробраться украдкой туда — на второй этаж дома номер семнадцать по Набережной. Я провел там вторую бессонную ночь, — среди руин, на железной раме у выломанного окна. Это была трудная ночь.
Что мне делать? Завтра придет Инженер. Я должен вручить ему одиннадцать рабочих карточек — чистых бланков с печатью биржи труда. Где мне взять эти карточки?..
Я встрепенулся, — это я чуть было не уснул, на короткое мгновение погрузился в тяжелый, смутный полусон, — но нервное напряжение удержало меня на этой грани между явью и сном. Я поспешно открыл глаза, сон пропал. До двух часов оставалось еще минут десять. Я поднялся, расправил плечи, хрустнул всеми косточками и пошел между могилами. Я не пойду сейчас к памятнику академику Багалею, — как знать, вовремя ли явится женщина с платком, если она вообще явится. Не пойду я и по аллее, чтобы меня лишний раз не увидели нищенки. Лучше пробраться сквозь кусты между могилами, будто в поисках своей дорогой, забытой могилки…
Я пошел сквозь кусты между могилами. Могилы встречались старые и свежие, но это были сплошь наши могилы — фашистская падаль не осквернила место упокоения наших людей. Фашисты устроили себе отдельные кладбища — «только для немцев». Пожалуй, во всем городе это было единственное место, где не было гитлеровцев…
Памятник академику Багалею виднелся издали сквозь кусты. Это был небольшой намогильный бюст. Мимо памятника прошла какая-то женщина, — я вздрогнул, — что, если она уронила платок, а я прозевал? Но я успокоился: еще не было двух часов.
Я сел на могилу в просвете между кустами, но тотчас встал и подошел поближе: в просвет было плохо видно. Мимо памятника прошли две старушки, потом проковылял безногий, прошла еще одна старушка. Они направлялись в церковь.
Я вышел на аллейку и прошелся взад и вперед. Было ровно два часа. Проходя мимо памятника, я смотрел на него через плечо. Около памятника никого не было.
Нет, долго так прогуливаться не следует. Я ушел с аллейки и опять зашагал между могилами. Я все смотрел, где бы устроиться так, чтобы виден был памятник Багалею, а сам я оставался в тени. Наконец я присел под березкой у надгробия Гулак-Артемовского.
Отсюда я видел памятник Багалею, и аллейку на несколько шагов вправо и влево. Смутно и тревожно было у меня на сердце. Что делать, если женщина с платком сегодня не явится? Я приду завтра и послезавтра. А если она не явится совсем?
Мимо памятника Багалею опять прошла женщина. Она не уронила платок.
Я почувствовал, что меня начинает бить дрожь.
Неважный был из меня подпольщик.
Вдруг я вскочил и, отпрянув, спиной уперся в березку. Тонкое дерево врезалось мне между лопатками.
По дорожке к церкви шла Ольга.
«Ах да! Здесь где-то похоронена ее мать…»
Вот Ольга около памятника Багалею.
Вот она вынула платок, поднесла его к лицу — и платок упал.
В кустах чирикали воробьи, где-то вдали стрекотала сорока, поп ревел басом в церкви, а я смотрел на женщину около памятника Багалею, которая наклонилась, чтобы поднять платок, и видел, что это Ольга, мечтал об этом, верил в это, только не позволял себе в этом признаться.
Я стал за кустами и тихо пошел между могилами в нескольких шагах от дорожки, — Ольга не видела меня.
Она не смотрела по сторонам. Она шла мимо церкви, вероятно к могиле матери. Ее задание заключалось в том, чтобы пройти, уронить платок, поднять его и идти дальше. Тот, кому надо ее увидеть, догонит ее, опередит и скажет: «Я вас нашел!»
Весело жить на свете в сладостном родном доме!
Я вышел на дорожку в двух шагах от Ольги, — ее широкая украинская сорочка, расшитая красными и черными крестиками, была так близко, что я мог коснуться ее, мог обнять Ольгу и прижать ее к груди.
Я обогнал Ольгу, — ни малейшего звука, ни малейшего движения я не услышал, — я опередил ее и пошел не оглядываясь. Теперь она должна была идти следом за мной. Я не слышал ее шагов за собой — в ушах у меня стоял шум и звон, — но она шла.
Я пересек главную аллею, стал около куста шиповника и оглянулся. На меня смотрели глаза Ольги. Какие это были глаза!
— Я нашел тебя! — сказал я пароль.
Кажется, я произнес эти слова слишком громко, — ведь на кладбище царила такая тишина, но тихо я не мог говорить.
— Это я нашла тебя!.. — прошептала Ольга и опустила глаза.
Потом она заплакала — жаркими, обильными слезами, не соблюдая никакой конспирации.
Она просто стояла передо мной и плакала.
Потом она схватила меня за руку и потянула прочь — к могилам.
— Пойдем! Пойдем! — захлебывалась она от рыданий. — Миколайчик погиб, библиотекаршу вчера взяли, я опять осталась — одна, сейчас я тебе доложу, сейчас я тебе расскажу. Я нашла тебя, нашла! Пусть это чудовищно — такое ведь несчастье, — но я счастлива! Милый, ведь это ты…
1
Мы сидели втроем — я, Ольга и Ида.
Вот они передо мною — две молодые женщины, которые день за днем прожили весь этот страшный год фашистского господства на нашей земле. И каждый день их существования это была целая жизнь, тяжелая, исполненная страданий. Их томили жаждой, голодом и холодом. Их оскорбляли, над ними издевались, над ними насмехались, как только могли. Враг хотел унизить их достоинство и сломить их волю, чтобы они стали рабами или изменниками народа и родины. Вокруг них, в их родном городе, семьдесят тысяч погибли от голода, холода и болезней, которых никто не лечил, тридцать пять тысяч пали под дулами автоматов и сто тысяч были увезены в рабство. Эти ужасы должны были стать для них примером, убийственной психической атакой на их гражданское мужество или на их слабое человеческое естество.
Вот они передо мною. В соседней квартире стоят гитлеровцы, весь дом заселен солдатами оккупационной армии, на городских перекрестках полицаи, по улицам маршируют батальоны вражеских войск, родная земля лежит обращенная в пепел, миллионы людей изнывают на ней от жестокого, беспощадного террора.
Их только две передо мною, а было их — таких — на нашей земле миллионы, и каждая хлебнула горя, каждая испила горькую чашу, — и каждый новый день они встречали не приветственным возгласом: «Доброе утро!», а проклятием.
Ольга сказала:
— Милый! Первое время ты сможешь перебыть в чуланчике вместе с Идой. Конечно, там и одному тесно, зато безопасно. Сколько раз за этот год в квартире был обыск, и ни разу они не догадались отодвинуть лоханки, корыта и ванночки и отворить дверцу. Может, еще несколько дней все будет благополучно…
Бледная улыбка скользнула по лицу Ольги. Ида сурово смотрела на меня.
Я не знал Иды раньше. Да если бы и знал, все равно сейчас не узнал бы. Ей было лет двадцать пять, и когда-то — год назад — она, наверно, была необыкновенно красивой девушкой. А сейчас передо мной сидела совершенно седая женщина, с землистым лицом, с темными глазницами, в которых сверкали страстным огнем огромные, ввалившиеся черные глаза. Чуть не целый год Ида, как узник, просидела в темном чулане, вот здесь, за этой стеной. Это не мышь скреблась, когда я позавчера в первый раз пришел к Ольге. Это ворочалась Ида. Она выходила на свет только ночью. Темен и тесен был этот свет для нее, погребенной в четырех каменных стенах.
— Ты должна рассказать мне все, что делала в этом году. Я хочу день за днем знать твою жизнь за этот год, — сказал я Ольге.
— Да, да! — прошептала Ольга. — Я не могу даже подумать, что ты можешь не знать что-нибудь обо мне. Ты должен все знать. Как я счастлива! И ты счастлива, Ида, правда? Но я так мало знаю про подполье.
Ольга, Ида и библиотекарша Мария Викентьевна знали только одного Миколайчика. Они получали от него поручения, но не знали, что делает подполье, каков масштаб его деятельности и где оно находится. Мария Викентьевна, подчеркивая буквы в книгах, сообщала таким образом неизвестным ей лицам, которые приходили к ней только один раз и больше не появлялись, краткие слова, переданные ей Миколайчиком. Ида безвыходно сидела в своем чуланчике и день и ночь при коптилке переписывала маленькие листовки, текст которых передавал ей тогда через Ольгу Миколайчик. А Ольга в дни, которые назначал Миколайчик, должна была отправляться на могилу матери и, проходя мимо памятника академику Багалею, ронять платок. Если кто-нибудь, опередив ее, останавливался и говорил: «Я вас нашел», — она должна была сообщать ему адрес. Всякий раз это бывал иной адрес: «Колодец на Павловке», «Кино на Холодной горе», «Кухня на Сабуровой даче», «Благовещенская церковь», «Французская стрелка в депо Октябрь»…
При воспоминании о Миколайчике Ольга опечалилась. Взор ее затуманился, и глаза наполнились слезами.
